но ты ведь не можешь не согласиться, что Хиггинс всегда был только Хиггинсом. Он был совсем не похож на нашу давно пропавшую Матильду, которая минуту была Матильдой, а в две следующих превращалась в царицу Савскую или в безумную Берту [6]. Ты же помнишь, Хиггинс никогда таким не был. Мы, конечно, всегда наверняка знали, если он голоден, но в остальное время он был тихим и покладистым, очень самодостаточным котом. Тем удивительнее была его внезапная трансформация.
Я вошел в гостиную и понял: что-то не так.
– Брайони, что случилось?
Ты сжимала свою руку, морщась от боли. По большому пальцу, как слеза, катилась капля крови.
– Хиггинс меня поцарапал.
Виновник сидел рядом, совершенно спокойный, даже не пытаясь исчезнуть с места преступления.
– Идем, – сказал я. – Пошли в ванную. Тебе нужен антисептик и пластырь.
Я перевязал рану. Капля крови упала на ковер, попав как раз на то место, куда капнула кровь твоего брата, когда он пытался оттереть родимое пятно со щеки с помощью зубной щетки (видишь – еще один отзвук).
– Спасибо, – сказала ты, пока я аккуратно прижимал пластырь.
Этих моментов нежности становилось все меньше, как фруктов в конце сезона, и я знал, что их нужно ценить.
– Не понимаю, что нашло на этого кота, – сказал я, хотя кое-какие мысли у меня на этот счет были.
А через десять минут произошло то, что уже точно можно было считать звоночком. Твой отчаянный крик застал меня за телефонным разговором с поставщиком мебели. Я услышал его, вскочил, побежал, и увидел тебя, лежащую на полу у подножья лестницы. Я подумал – так погибли твоя мама и твой брат. Погибли внезапно, в результате падения. Теперь твоя очередь. В этом была какая-то система, неизбежность, наводившая меня на самые страшные мысли.
Сперва ты молчала и не шевелилась. В мой голос вкрался ужас:
– Брайони?
Ты подняла голову, увидела меня и застонала от боли.
– Бедная моя девочка, – произнес я. – Детка моя родная.
Я подбежал к тебе. Помог сесть. Поцеловал в лоб.
– Встать можешь?
Шок снова превратил тебя в ребенка.
– Не знаю, – ответила ты.
– Давай попробуем. Ну-ка. Смотри, все в порядке. Все в порядке.
– Запястье, – сказала ты. – Очень больно.
– Я думаю, нам нужно в больницу.
Уже в машине ты рассказала, что случилось. Ты бежала вниз, чтобы налить себе сока, и споткнулась о Хиггинса. Он выскочил из ниоткуда и поймал тебя за ногу. Ты беспокоилась, не сделала ли ему больно, но пока ты говорила, я думал о своем.
Могло ли что что-то вселиться в Хиггинса? Что-то злонамеренное? Нет, так не бывает. Но разве не именно это произошло со мной? И с Турпином тоже? Если твой брат хотел обидеть тебя, то он знал, что ему придется сражаться с самой моей любовью, так что искал более прямые способы напасть на тебя. Например, через тихую и мирную звериную душу, чистую и беззащитную.
Я знаю, что ты думаешь.
Ты думаешь, что я лишился здравого смысла.
Да, ты права. Но должен сказать, что моя вера в здравый смысл исчезла в тот день, когда я выглянул в окно и увидел, как твой брат висит на этом проклятом фонарном столбе и вот-вот сорвется.
Хотя нет, раньше. Изучи историю, и ты поймешь, что в мире нет здравого смысла. Каждая цивилизация, с древних времен и до наших дней, искала объяснение бытию. Появлялись и исчезали боги, верования и идеологии падали сраженными в кровопролитных боях, а мы все еще живем в той же таинственной ловушке жизни. Мы все, как Сократ, знаем только то, что ничего не знаем. Может быть, в ту ночь, когда я догонял Турпина и видел призрак твоего брата, у меня были галлюцинации. Я мог просто вообразить, что твой брат завладел моим умом в «Рубке», но кто знает наверняка? Чему верить, как не собственному разуму? В мире нет правды, Брайони, есть только ее восприятие. Мы до сих пор не знаем, куда деваются наши души после смерти, а значит, не знаем ничего. Такими были мои дребезжащие мысли, когда я вел старую дребезжащую «вольво», и мысли эти прервал твой нервный возглас.
– Пап? Притормози. Мы приехали. Травмпункт.
Мы прождали несколько часов, верно?
Несколько часов сидели и смотрели выпуски новостей, а ты держалась за запястье. Несколько часов среди раненых представителей низших слоев общества. Помнишь того пьяницу с разбитым лицом, который сидел напротив нас и все спрашивал, не видели ли мы какого-то Мелвина? Наконец, администратор, похожий на живого мертвеца, вызвал тебя. Доктор-индиец сказал, что у тебя типичный перелом лучевой кости, и обернул твое запястье белым бинтом. Я подумал о Пабло Казальсе и том камне, раздробившем его кисть, после чего он уже не мог играть. Я понял, что именно этого и хотел Рубен. Он видел твое выступление и позавидовал тебе. Да, я был уверен.
– Моя дочь играет на виолончели, – сказал я. – Она сможет снова играть?
– Да, разумеется, – ответил доктор. – Примерно через месяц все восстановится. Это несложный перелом.
Он улыбнулся тебе, а ты улыбнулась ему. Он был молод и красив, этот доктор, и я заметил, что его интерес и внимание были не только профессиональными.
– Могло быть и хуже, – сказал он, и я заметил, как он подмигнул тебе.
Намного хуже. Эта фраза была предупреждением. Этот врач был оракулом, вестником судьбы. Я должен был слушать, несмотря на его нездоровый интерес к моей пятнадцатилетней дочери. Слушать и поступать соответствующим образом. У меня осталась только ты, моя свеча последней надежды, и я был готов сделать что угодно – вообще что угодно – лишь бы защитить твое пламя.
И теперь я должен признаться.
Хиггинс не пропал. Я не был удивлен, что он не явился ужинать и не появился в своей корзинке следующим вечером. Когда я сказал вам с Синтией, что понятия не имею, куда он подевался, я лгал. Я отлично знал, где кот, но не признался тебе, даже когда ты расплакалась.
Должен сказать, твои слезы удивили меня. Ты ведь могла убиться об этого кота. Тем не менее, я заверил тебя, что он вернется.
А теперь правда.
В телефонной книге я нашел номер одной женщины в Нерсборо. Она держала приют для котов. Я позвонил и поехал к ней, пока ты была в школе. Посадил Хиггинса в его прозрачную переноску и поставил на пол у пассажирского сиденья, чтобы он не видел, куда мы направляемся.
Я ехал быстро, всю дорогу ощущая на себе взгляд его больших зеленых глаз.
– Хиггинс, прости, если я ошибаюсь, но ты должен понимать, что я хочу защитить Брайони. Я просто не могу больше рисковать. Если что-то вдруг… если еще раз… если Рубен…
Твой брат всегда хотел собаку, не так ли? Он не хотел кота.
– Слушай, я просто должен сказать, что…
Внезапно рявкнул клаксон. Я увидел в зеркало какую-то японскую машину, вылетевшую на проезжую часть. Я вильнул в средний ряд, едва избежав попадания частей моего размазанного по машине тела в вечерние новости.
Я снова взглянул на кота, а он в ответ одарил меня пробравшим до дрожи взглядом, полным злых намерений и божественного всезнания. Не сказав больше ни слова, я сосредоточился на дороге и довольно скоро оказался в Нерсборо.
Кошатницей оказалась лысеющая краснощекая вдова по имени миссис Дженис Кобб. Ее мясистая рука схватила кота за