сказал я.
Ты смотрела на меня с отвращением, но не подозрительно, а за твоей спиной стояла Имоджен с незажженной сигаретой.
Я успел понять, что принадлежать чему-то в жизни можно двумя способами. Первый определен самим твоим рождением, второй – нуждается в доказательстве. В этом принципиальная разница между семьей и племенем. Семья не проверяет тебя, а вот племя ждет действий и подтверждений лояльности от всех, кто не стоит в его центре.
Мне кажется, Рубену не хватало этого базового ощущения принадлежности, которое мы – особенно я – должны были ему дать, и поэтому он перенес свое внимание на племя. А какие подтверждения нужны племени? Тому племени, к которому принадлежал Денни? Что должен был сделать Рубен, чтобы доказать свою верность, чтобы показать, что он не просто мальчишка из среднего класса, который в случае чего бросит своих со спокойной совестью? Мы ведь уже знали половину ответа, не правда ли? А другая половина явилась мне, когда я увидел статью в «Йорк Дейли Рекорд», и в голову мою полезли чужеродные мысли.
Со второй страницы на меня смотрела мальчишеское лицо. Бритая голова, косящие глаза. Это он шатался в стороне от места гибели Рубена. И дальше заголовок, жирным шрифтом: кошмарное самоубийство подростка. Я читал невнимательно, выхватывая из текста только главные слова. Аарон Талли, передозировка, мать на ночной смене, предсмертная записка, «простите меня», антидепрессанты, мать-одиночка, безумие, кошмар, полиция, подозреваемых нет. А потом адрес, притаившийся в последней строке заметки, но наводящий ужас: Уинчелси-авеню, дом семнадцать.
Я закрыл глаза и увидел этого мальчика. Он тыкал в мою грудь бутылкой.
– Давай, Меченый, хлебни.
– Спасибо, – отвечал я, – что-то не хочется.
Мы стояли в гостиной, на полу валялись игрушки. На нас была школьная форма. Был день. Вокруг стояли остальные ребята, смеялись, и их смех хлопал меня по голове как крылья летучих мышей.
– Пей уже.
– Не, эту не надо, – сказал другой мальчик. Тот маленький, который был с Денни и Аароном, когда погиб Рубен. Это его тошнило на мостовую. – Меня мамка убьет.
– Заткнись, Кам, – велел Аарон, а потом повернулся ко мне. – Пей.
Его взгляд давал понять, что выбора у меня нет. Я взял бутылку и посмотрел на этикетку. Травяная настойка. Дешевое пойло с Ибицы, наверняка купленное в сувенирной лавке.
За темным стеклом виднелся кусок какого-то растения с шипами вместо листьев. Я стал пить. Вкус был омерзительный. Жесткий, резкий, затхлый, жидкая смола из недр Земли. Хотелось все прекратить. Мой непривычный к выпивке язык с трудом это переносил. Но я понимал, кто на меня смотрит, и это был тот случай, когда я должен был доказать, что я один из них. Что я принадлежу своему племени.
В груди жгло, но я заставлял себя глотать, а кто-то из ребят выбивал на мебели барабанную дробь. Слышались ободряющие крики – от всех, кроме Аарона – и этот звук сливался со вкусом и жжением проглатываемого напитка. Когда все кончилось, я обвел глазами комнату и увидел остальных ребят. Увидел лица. Гаргульи и театральные маски, подбивающие друг друга посмеяться.
Смеялись надо мной. Над Рубеном.
Он наклонился ко мне. Аарон Талли.
– Меченый сейчас блеванет. Ты бы себя видел… урод, – он провел пальцами по моей щеке, по направлению к пятну. – Отправляемся в Австралию.
Снова грянул смех, и я увидел Денни. Он один не смеялся. Стоял в тени, в стороне от происходящего. Я сел в кресло.
Кто-то колотил по клавишам игрушечного фортепиано.
– Этот звук… – пробормотал я (наверняка он тоже бормотал), – …это я.
Жгучий смех все звучал, а я закрыл глаза и забылся среди громких беспорядочных нот нашего бытия.
Нам, людям, нравится думать, что наши мысли находятся в голове словно в глубоком и уединенном колодце, в который опускается только одно ведро, и из которого можно пить только хозяину. Мы проживаем жизнь, опыт наполняет этот колодец, и каждый день мы зачерпываем ведром в спокойной уверенности, что вода в колодце надежно защищена круговой каменной кладкой. Мы понимаем, что из одних и тех же туч один и тот же дождь может разливаться по нескольким колодцам одновременно, но при этом считаем, что все, что попадает в наш, служит только нашим нуждам.
Тебе разве не приходит в голову, как Тристраму Шенди, что в твоей голове живут не твои мысли?
Ты не чувствуешь притока идей и образов из другого источника?
Я знаю, что чувствуешь. По крайней мере, чувствовала. В те безмятежные дни, когда ты еще разговаривала со мной уважительно, с тобой постоянно происходили удивительные совпадения. Ты произносила какое-то редкое и необычное слово за две секунды до того, как оно вдруг звучало по радио. Ты вспоминала Синтию, и она тотчас же звонила.
А вот теперь представь, что эти короткие образы складываются в целые панорамы. Представь, что ощущаешь чужую боль как свою. А теперь идем дальше: представь, что ты вдруг узнаешь то, чего не собиралась знать, причем узнаешь так, словно переживаешь в своем теле чужой опыт. Представь, что рухнули все фальшивые барьеры, которые мы выстраиваем между собой – даже между жизнью и смертью – и нас просто смыло в сплошной поток бессмертных душ, и мы можем вспомнить то, чего никогда не знали, и ощутить боль, которую никогда не испытывали.
О, Брайони, я клянусь, это были его воспоминания. Это он их вспоминал. Аарона Талли. Урию Хипа. Мистера Уикса. Я себе такого даже не представлял. Все они попадали в колодец каждый раз, когда он оказывался в моем сознании. Я с трудом вспоминал его, и он наказывал меня за это, заполняя пустоты своим собственным опытом. Настраивал. Выравнивал. Готовился к финалу.
* * *
ТЫ ушла в школу. Магазин еще был закрыт, но я уже сидел у стойки, с бутылкой бензина, чистой тряпкой и разобранными поздневикторианскими настольными часами. Почти очистив одну из шестеренок, я вдруг заметил, что снаружи кто-то есть. Я выглянул и увидел за стеклом циклопическую фигуру Джорджа Уикса с непонятным напряжением на бледном лице. Он давно там? Я понятия не имел, потому что последние десять минут был полностью поглощен часами, но стоило мне его заметить, как я встал и пошел открывать дверь.
– Здравствуйте, – сказал он таким голосом, словно звук шел не изо рта.
Он был изящно одет, причесан, в клетчатой рубашке с галстуком, и очень извинялся, что пришел так рано. Я провел его внутрь, и он молча выслушал все мои объяснения. Закончил я демонстрацией аукционных каталогов.
– Ну что, Джордж, у тебя остались ко мне вопросы?
Он кивнул и показал на деревянный футляр, в котором хранился капсюльный пистолет.
– А там что лежит?
– О, – сказал я, – старье всякое. Хлам. Швейный набор. Чиню обивку… ткань…
– Можно посмотреть?
– Нет, – сказал я, и он убрал потянувшуюся было к футляру руку. – Нет, Джордж, нельзя.
Я уже начал думать, что совершил ошибку, затеяв все это. Не надо было соглашаться. Если б только Синтия не свалилась со своей грыжей. Если бы только миссис Уикс так на меня не влияла.
В уме я уже отрепетировал беседу с его матерью. («Миссис Уикс, я искренне уверен, что таланты Джорджа будут более востребованы в любом другом месте».) Но должен сказать, что мои утренние сомнения постепенно развеялись. Джордж проявил себя очень заинтересованным и толковым юношей. Он