во дворцах периода Нара[25], постепенно выхолащиваясь, обращалась к народным верованиям, дальше развивалась в русле религиозного мистицизма и в конце концов в период Эдо[26] превратилась в своеобразный культ, причудливо сочетавший синтоистские, конфуцианские и буддийские доктрины. За последние десять лет вокруг профессора возникла целая школа, которая, помимо прочего, исследовала еще одну традицию эзотерического осмысления литературы, восходящую к собранию толкований «Повести о Гэндзи»[27]. Как следствие, лекции Фудзимии по литературе императорского двора периода Хэйан[28] были наполнены соответствующими лирическими отступлениями и густо окрашены средневековым мистицизмом.
В научной работе профессор ценил точность и методичность, но в первую очередь он был поэтом, и мистицизм в поэзии привлекал и очаровывал его сильнее всего. Так, например, рассматривая знаменитую «Загадку трех птиц» из тайного трактата Ки-но Цураюки[29] «О трех деревьях и трех птицах», он провел параллель между птицами, символами трех краеугольных принципов мироздания (чадозовка, рисонос и тысчанка – вымышленные птички, которых не сыщешь ни в одном зоопарке), и цветами из «Предания о цветке стиля» Дзэами[30]. Свои идеи профессор изложил в книге «Цветок и птица», которая благодаря прекрасной, подобной верлибрам прозе снискала не меньшую славу, чем изданный впоследствии сборник его стихов «Собрание цветов и птиц».
Вокруг профессора роились последователи и поклонники, почитавшие его богом и господином. Они ревниво следили друг за другом, всегда готовые вступить в жестокую схватку за его благосклонность. В таких обстоятельствах нелегко быть справедливым.
Со стороны могло показаться, что в общественной и частной жизни профессор был блистательной фигурой. Однако те, кто знал его лично, считали, что в мире нет человека более одинокого и странного, чем Фудзимия.
Профессор не прилагал никаких усилий, чтобы хоть немного улучшить свою неказистую внешность. В детстве после травмы у него развилось косоглазие, а вместе с косоглазием – чувство неполноценности, что отчасти объясняло его замкнутый и мрачный характер. Время от времени он шутил с близкими и даже выказывал безудержную радость, сродни возбуждению внезапно расшалившегося болезненного ребенка, но и это не могло сгладить неприятного осадка оттого, что этот человек явно прекрасно осознает свою несообразность, словно получил не по размеру большие для крошечного тела крылья, и ни на секунду не прекращает скрупулезный самоанализ.
У профессора был тонкий высокий голос, почти сопрано, который в минуты сильного напряжения звучал как металлический колокольчик. Даже те, кто постоянно находился рядом с ним, не могли угадать, когда он впадет в ярость и что именно выведет его из себя. Иногда во время лекций он ни с того ни с сего, без всякого объяснения, выгонял какого-нибудь студента из аудитории. А потом выяснялось, что ему просто не понравился красный свитер бедолаги или что тот чесал голову карандашом, отчего на парту сыпалась перхоть.
В свои шестьдесят профессор в душе оставался все таким же нежным, слабым и по-детски ранимым. Он знал, что из-за этой своей особенности может лишиться уважения и почета. Знал и боялся этого и потому тщательно следил, чтобы слушатели на лекциях неукоснительно соблюдали правила хорошего тона. Но те студенты, кого не интересовали научные достижения профессора, называли его за глаза доктором Нечистосилом.
Вид профессора, шествующего со свитой верных учеников по территории современного университетского кампуса, был столь захватывающим, что эта процессия считалась одной из местных достопримечательностей. В очках со светло-сиреневыми стеклами, в старомодном, плохо сидящем пиджаке Фудзимия шел, раскачиваясь, будто плакучая ива на ветру. Его покатые плечи и мешковатые брюки резко контрастировали с аккуратно уложенными, черными как смоль, крашеными волосами.
Студенты, которые несли его портфель, были одеты в том же старомодном стиле, что и он, – черные форменные куртки с белоснежными стоячими воротничками, которые уже давно никто, кроме них, в университете не носил. В этих черных куртках они походили на стаю зловещих черных воронов. Им не дозволялось – как если бы они находились у постели безнадежного больного – разговаривать в полный голос. Поэтому они беседовали шепотом, и те, кто наблюдал за их шествием со стороны, усмехаясь, говорили: «Ну вот, опять похоронная процессия».
Но разумеется, и у профессора с его свитой существовали свои поводы для веселья.
Вот они проходят мимо группы студентов, играющих в американский футбол, и кто-то из его последователей говорит:
– Учитель, Тоёсака-кун написал недавно никчемный стишок:
американцы
с их «чумазым кэмари» —
дни стали длинней
А профессор добродушно отвечает на это:
– Ай-яй-яй, какое безобразие! Оставим на время вопрос о состоятельности сего творения, но каков этот Тоёсака! Он что, не слышал об авторских правах?
Эти слова доставляют ученикам профессора несказанное удовольствие.
Выражение «чумазый кэмари» недавно придумал сам профессор и использовал его в стихотворении, высмеивающем футбол – варварский вид спорта, столь непохожий на неторопливую и полную достоинства игру в кэмари[31], которой развлекались придворные в период Хэйан.
Когда профессор в шутку негодовал, что студент «покусился» на удачную находку учителя, его спутники ликовали. В подобном проявлении юмора было что-то заискивающее – так щенки резвятся на траве, поглядывая время от времени в сторону бдительной мамаши; но тот, кто не считал такую манеру шутить смешной, никогда не смог бы стать учеником профессора и войти в его свиту.
В такие мгновения облачко невесомого смеха, как облачко пыли, повисало над стаей черных воронов. Однако сам профессор смеялся крайне редко. Да и смех его учеников стихал почти сразу: стороннему наблюдателю могло показаться, что эта мрачная группа восторженных почитателей, больше похожая на тайное общество, играет в странную ритуальную игру, нарушающую все правила выражения эмоций. Попирая общепринятые и устанавливая свои законы, они еще больше укрепляли свою связь, непостижимую для непосвященных.
Иногда одиночество и скорбь, таившиеся в душе профессора, вдруг всплывали на поверхность в стихах, но в большинстве случаев они скрывались глубоко внутри, и заметить их было так же сложно, как скрытую толщей стекла и воды маленькую рыбку в аквариуме, затаившуюся под разноцветным камнем. Понять, чем обусловлена эта сокрытая скорбь, которой профессор отдавался до самозабвения, не представлялось возможным. Никаких намеков на разгадку не было, а поддерживать с ним продолжительное знакомство удавалось лишь тем, кто с самого начала не проявлял желания докопаться до сути.
Особо приближенным ученикам он, бывало, так толковал свое понимание «гложущей тоски»: «В соответствии с классической теорией Роберта Бёртона[32] в теле человека есть четыре типа жизненных соков: кровь, мокрота, желчь и черная желчь, иначе называемая меланхолией. Меланхолия являет собой холодную, густую, темную, кислую