что ему досталась роль изгоя. Было в нем нечто такое, что заставляло других держаться на расстоянии. Хоть он и следил за одеждой, менял рубашки каждый день, но мог ходить неделями с необрезанными ногтями, вечно окантованными траурно-черным. Кожа у него была желтоватая, тускло-бледная, как гардения. Его губы, наоборот, были такими красными, что хотелось потереть их пальцем и проверить, не накрашены ли они помадой. Вблизи его лицо отличалось исключительной красотой, однако стоило отойти чуть подальше, и оно теряло привлекательность. Ватари напоминал произведение искусства, в котором чрезмерная проработка деталей портит общее впечатление. Впрочем, для извращенного вкуса эти детали были довольно соблазнительными.
Над ним начали издеваться почти сразу после его появления в школе. Он вел себя так, будто отрицал столь распространенную среди подростков идею, а именно – уважение к мужской силе и жесткости, которыми мальчики прикрывали присущую их возрасту ранимость. Ватари, напротив, эту ранимость хранил. Мужчина, стремящийся быть самим собой, заслуживает уважения и мужской солидарности. Но если самим собой стремится быть мальчик, сверстники не оставят его в покое ни на минуту. Главная задача мальчика – как можно скорее стать кем-то другим.
У Ватари была странная привычка: когда над ним особенно жестоко измывались, его взгляд рассеянно блуждал по чистому голубому небу. И эта привычка уже сама по себе становилась предлогом для издевательств.
– Всегда, когда его дразнят, он просто пялится в небо, как будто он Христос, – сказал как-то М., самый упорный из мучителей Ватари. – И при этом так запрокидывает голову, что можно ему в ноздри заглянуть. Он до того тщательно сморкается, что они у него по краю внутри розовые-прерозовые.
Разумеется, Ватари было запрещено прикасаться к «Жизнеописаниям Плутарха».
Солнце уже почти зашло, виднелись только деревья на опушке. Темная масса листвы, мимолетно отражая последние отблески заката, дрожала, как пламя оплывающей свечи. Когда Хатакэяма крадучись подошел, открыл дверь и проник внутрь, первое, что он увидел, – покачивание деревьев в окне прямо перед ним. Потом он заметил Ватари: тот сидел, подперев склоненную голову нежными белыми руками, и увлеченно смотрел на то, что лежало перед ним на письменном столе. Открытая страница книги и пальцы выступали белым рельефом.
Ватари обернулся на звук шагов и поспешно закрыл книгу руками.
Быстро и легко преодолев разделявшее их пространство, Хатакэяма сгреб Ватари за шиворот и развернул к себе, приподняв со стула. Он проделал все это молниеносно и лишь спустя мгновение осознал, что именно творит. Безучастные большие глаза, широко распахнутые, словно у кролика, вдруг оказались очень близко к его лицу. Хатакэяма толкнул Ватари коленом в живот – от этого удара внутри раздался странный звук – и уронил обратно на стул. Потом стряхнул руки, которые пытались его обхватить, и отвесил Ватари пощечину. Щека была податливой; возникло впечатление, что там навсегда останется вмятина.
На мгновение лицо Ватари от удара повернулось – странно спокойное, почти безмятежное. Но затем щека стремительно покраснела и тонкая струйка крови тихо потекла из его изящно очерченных ноздрей. Увидев это, Хатакэяма испытал что-то вроде приятной тошноты. Он поволок Ватари за воротник голубой рубашки к кровати, делая широкие, летящие шаги, будто в танце. Ватари позволял тащить себя, безвольный, как марионетка; удивительно – он, похоже, не осознавал, в какую ситуацию попал, но неотрывно смотрел в вечернее небо над деревьями, залитыми лучами заходящего солнца. Или, быть может, его большие беспомощные глаза просто бездумно впускали в себя вечерний свет, вперившись в небо, как слепые. Яркая глянцевая кровь из носа капала ему в рот и стекала по подбородку.
– Ах ты вор!
Швырнув Ватари на кровать, Хатакэяма запрыгнул следом и принялся пинать его ногами куда попало. Кровать затрещала, как ломающиеся ребра. Ватари от ужаса зажмурился. Временами он скалил аккуратные зубы и тоненько пищал, словно маленькая больная птичка.
Хатакэяма еще несколько раз ударил его в бок; потом, видя, что Ватари отвернулся к стене и застыл, как труп, – легко соскочил с кровати. Он, разумеется, не забыл элегантно засунуть в карман брюк руку, которой только что совершил злодеяние, и немного склонить голову. Правой рукой он схватил со стола «Жизнеописания Плутарха», зажал под мышкой и помчался к себе в комнату на второй этаж.
Он уже много раз внимательно перечитывал заветную книгу. С каждым прочтением бешеный изначальный экстаз потихоньку ослабевал. Последнее время он получал наслаждение не столько от самой книги, сколько от того, как магически она воздействует на его друзей, когда они читают ее впервые.
Но теперь, заполучив книгу обратно и перечитывая ее после избиения Ватари, он испытывал прежнее дикое возбуждение и яростное удовольствие. Он даже не мог толком прочитать одну страницу. Появление любого заповедного слова с почти мистической силой вызывало мириады ассоциаций, что кружились в хороводе, отравляя Хатакэяму все сильнее и сильнее. Дыхание его учащалось, руки дрожали, звонок в коридоре, призывавший на ужин, поверг его в панику: как он покажется в таком виде на глаза друзьям? Он совершенно забыл о Ватари.
Ночью Хатакэяма проснулся от кошмара. Во сне он погрузился в пучину различных болезней, от которых страдал в детстве. Вообще-то, мало какой ребенок отличался таким здоровьем, как у него: единственные болезни, перед которыми он не устоял, – это приступы кашля, краснуха и воспаление желудка. Тем не менее все хвори во сне были ему хорошо знакомы и приветствовали его, как старого приятеля. Когда очередная болезнь приближалась к нему, появлялась невыносимая вонь; если он пытался оттолкнуть болезнь от себя, она прилипала к рукам, подобно масляной краске. Одна из них даже пощекотала его шею своими пальцами.
Проснувшись, он обнаружил, что таращится в темноту широко открытыми, будто у кролика, глазами, в точности как Ватари. Плавающее перед занавесками испуганное лицо Ватари было отражением его собственного. Когда их взгляды встретились, лицо медленно уплыло вверх.
Хатакэяма пронзительно завопил. Вернее, ему это лишь померещилось: на самом деле крик застрял у него в горле.
Казалось, чьи-то холодные руки сомкнулись на шее, но достаточно слабо, и это даже принесло ему некоторое удовольствие. Решив, что сон продолжается, Хатакэяма неторопливо высвободил из-под одеяла руку и для проверки погладил себя по шее. Оказалось, ее охватывало что-то вроде матерчатого пояса сантиметров пять шириной. Ему хватило смелости и здравого смысла стянуть это и отбросить в сторону. Хатакэяма сел в кровати; сейчас он выглядел еще старше своего возраста и больше походил на мужчину лет двадцати. Цепь облаков цвета слоновой кости, освещенная луной, плыла в небе за окном, и его силуэт вырисовывался на