на случай приступа желудочной боли. Цунэко стыдилась размера своей сумки, но как ни пыталась ее уменьшить, эти усилия не увенчались успехом.
Накануне отъезда, после полудня, явились трое молодых людей, которым доверили следить за домом. За обедом по приказанию профессора ученикам подали сакэ, а их беседа, насколько могла судить Цунэко, перескакивала с научных тем на разговоры о путешествиях и театре. Будь профессор помягче и поживее, молодые люди вполне могли бы себе позволить безобидную шутку о «втором медовом месяце» Цунэко. Но разумеется, в доме Фудзимии это было невозможно. Впрочем, когда на следующий день проводы на центральном вокзале Токио тоже обошлись без шуток такого рода, Цунэко подумала, что это, пожалуй, даже странно.
Лето выпало неимоверно жаркое, и без четверти восемь, когда поезд тронулся, платформа уже раскалилась от зноя. Провожать профессора пришли шесть человек – двое из оставленных присматривать за домом и еще четверо студентов, прослышавших об отъезде наставника. Цунэко обычно прощалась с профессором на пороге дома, и такое непривычное внимание потрясло и смутило ее. По-хорошему, ей следовало радоваться и гордиться оказанной честью, но вместо этого Цунэко охватило беспокойство и отчасти даже иррациональный страх. А вдруг это путешествие – лишь прощальный жест профессора перед тем, как он прогонит ее из своего дома?
Какой-то студент несколько раз предлагал ей помочь нести сумку, но она отказывалась, опасаясь выговора, пока наконец сам профессор не сказал:
– Почему бы нет? У юноши много лишней энергии.
Только после этого Цунэко согласилась расстаться с сумкой и позволила студенту положить ее на багажную тележку. Большую часть платформы заливал пронзительный яркий свет, и провожающие утирали обильно стекающий по лицу пот. Доцент Нодзоэ, самый старший из учеников (ему было чуть за тридцать), прощаясь с Цунэко, позволил себе добавить вполголоса, чтобы профессор не услышал:
– Прошу вас, позаботьтесь о нем. Путешествие – чрезвычайно тяжелое для него испытание.
Сперва Цунэко удивилась столь трогательной заботе, но потом поняла, как нелепо и бестактно повел себя Нодзоэ. Подобное напутствие звучало бы уместно в устах несуществующей супруги профессора, но никак не от ученика, да еще и обращенное к ней, которая уже десять лет только и делает, что заботится о Фудзимии и его нуждах. Она подозревала, что этим людям не слишком нравится, что профессор остается полностью на ее попечении, пусть и всего на два-три дня. Вместо того чтобы ободрить Цунэко и порадоваться за нее, они всем своим видом словно укоряли профессора за внезапный каприз. Если вдуматься, это совместное путешествие было неслыханным.
Как же ей хотелось поскорее очутиться в поезде и тронуться в путь!
Глядя на них, сгрудившихся на платформе, Цунэко думала, что из-за старомодности, которая сквозила во всех – и в студентах, и в приближенных учениках профессора, и в более зрелых его последователях, – они сильно выделяются на общем фоне. Все провожающие были в простых белых рубашках с коротким рукавом и черные брюках, и каждый, включая самых молодых, держал в руке веер, вольно или невольно подражая своему наставнику. Более того, они обмахивались веером в точности так, как делал это профессор: легкое движение начиналось от запястья. А ведь даже Цунэко, которая редко выходила из дома, знала, что молодежь уже давным-давно не признает вееров.
Наконец поезд тронулся. В вагоне работал кондиционер, но профессор не снимал пиджак – просто потому, что вообще никогда не делал этого в общественных местах, даже в самый разгар лета.
Примерно с минуту профессор сидел, закрыв глаза, но потом внезапно открыл их, будто испугался чего-то, и достал из кармана серебристую коробочку с ватными тампонами.
У профессора были красивые кисти, сухие и целомудренные, как бумага ручной работы, но за последние несколько лет количество темных пятен на них заметно увеличилось. А постоянное протирание спиртом так размягчило кончики пальцев, что они слегка напоминали пальцы утопленника. Достав тампоны, профессор начал протирать подлокотники сидений, оконную раму и прочие места, которых мог случайно коснуться во время поездки. Как только тампон в его руках темнел, он выбрасывал испачканный и брал следующий, так что вскоре коробочка опустела.
– Я сейчас приготовлю еще, – сказала Цунэко.
Она потянулась к саквояжу профессора, чтобы достать пока не смоченные спиртом тампоны, но он резко остановил ее жестом – как бы направленным в пустоту, но вполне понятным, – который Цунэко уже видела несколько раз. Из-за витающих в купе паров спирта ей показалось, что профессор бросил на нее какой-то особенно недобрый взгляд, который как нельзя лучше сочетался с навязчивым запахом алкоголя.
Фудзимия был слеп на левый глаз, однако глазное яблоко двигалось, и у незнакомых людей складывалось впечатление, будто он этим глазом видит. Но Цунэко после десяти лет жизни с профессором научилась безошибочно угадывать, куда смотрит из-под сиреневого стекла его правый, здоровый глаз.
Удостоиться такого ледяного взгляда после того, как она верой и правдой служила профессору целое десятилетие… Это навело Цунэко на грустную мысль – едва тронувшись в путь, он уже сожалеет, что взял ее с собой. Она огорчилась, но ненадолго. По правде сказать, она даже находила некоторое удовольствие в том, что профессор ведет себя как маленький капризный ребенок.
Профессор сам достал все необходимое из саквояжа. Цунэко принялась пропитывать тампоны спиртом и очень увлеклась, а когда наконец оторвалась от этого занятия и взглянула в окно на долгожданный пейзаж, оказалось, что они уже выехали из Токио. Порция тампонов была готова. Протянув профессору серебристую коробочку, Цунэко застыла, ожидая, скажет ли он что-нибудь.
– Ты взяла сборник Эйфуку Монъин? – спросил он своим высоким голосом.
– Да. – Она достала из сумки книгу и показала ему.
– Тебе надо обращать больше внимания на пейзаж. Я думаю, эта поездка поможет понять, чего тебе не хватает. Разумеется, в этом есть и моя вина, ведь это я все время держу тебя в четырех стенах. Но, судя по твоим последним стихотворениям, я выбрал удачное время, чтобы показать тебе новые горизонты. А ты, в свою очередь, должна без сопротивления открыть разум пейзажам и всей природе, создать свою поэзию заново, забыть все, что было раньше, словно до этого ты не написала ни строчки. Заметь, я не говорю, что в путешествии ты должна много писать. Ты можешь не писать вовсе, но постарайся обогатить свое поэтическое восприятие. Это очень важно.
– Я понимаю. Благодарю вас.
Наставляя Цунэко своим пронзительным голосом, профессор здоровым глазом не отрываясь изучал ее кимоно. Цунэко подумала, что, если он заметит хоть одно грязное пятнышко на воротничке, ей не избежать сурового выговора. Но в то же