этом фоне, как статуя древнего божества.
В ногах кровати, как собака, скорчилось существо с белым человеческим лицом, без тени смущения повернутым к Хатакэяме. Потное лицо раздувалось и сморщивалось, существо тяжело дышало, только глаза оставались неподвижными: переполненные мерцающим светом, они пристально и враждебно (или то было томительное желание?) смотрели на проступающего из тени Хатакэяму.
– Ватари. Ты пришел поквитаться?
Ватари ничего не ответил, губы, в темноте похожие на розу, болезненно задрожали.
Наконец он сказал как во сне:
– Прости.
– Я так понимаю, ты хотел меня убить.
– Прости.
Он не пытался убежать, просто повторял одно и то же.
Хатакэяма, с диким видом подскочив на пружинной кровати, без предупреждения кинулся на Ватари, повалил его лицом вниз на пол, придавил коленями и минут двадцать по-всякому жестоко над ним измывался.
– Я позабочусь, чтобы ты сгорел от стыда перед всеми, когда пойдешь в душевые, Ватари! – пообещал Хатакэяма и плеснул на его ягодицы иссиня-черными чернилами, потом ткнул в них несколько раз остриями циркуля, чтобы посмотреть на реакцию. Он то вскакивал и за уши вздергивал Ватари на ноги, то снова придавливал к полу, действовал очень методично, будто продумал все заранее. На этот раз Ватари не мог смотреть в небо; он лежал неподвижно, прижавшись щекой к линолеуму.
Мальчики жили в комнатах по двое, но сосед Хатакэямы заболел и уехал домой. И пока Хатакэяма соблюдал осторожность, чтобы его не услышали внизу, он мог делать все, что пожелает.
В конце концов оба утомились и сами не заметили, как задремали, развалившись на полу; Ватари даже забыл прикрыть свой бледный зад.
Спали они не больше нескольких минут. Хатакэяма проснулся первым. Пристроив подбородок на скрещенные руки, как на подушку, он смотрел в залитое лунным светом окно. Единственное, что он видел лежа, – это небо. Луна висела ниже рамы, но в проеме, заполненном прозрачным светом, виднелись два или три облака. Бесстрастная чистота, точность и безупречность деталей заоконного пейзажа напоминали отражение в отполированной поверхности какого-то механизма. Облака стояли неподвижно, как некое волшебное рукотворное сооружение.
Смутное желание охватило Хатакэяму, застигло его врасплох. Но не резкий скачок от покоя к возбуждению – скорее постепенный переход, и странным образом это было связано с пугающим, испытанным ранее давлением пояса на горло. «Вот, – подумал он, – человек, который пытался меня убить». Невероятное чувство превосходства и одновременно неполноценности, мучительного унижения оттого, что его так и не убили, вспыхнуло в нем.
– Ты спишь? – спросил он.
– Нет, – ответил Ватари. Отвечая, он смотрел прямо на Хатакэяму. Он высвободил тонкую правую руку, потом снова согнул, завел за спину. – Здесь больно.
– Правда? Очень больно?
Хатакэяма дважды перевернулся и придвинулся вплотную; теперь он полулежал на Ватари. Едва это произошло, Ватари издал слабый смешок, похожий на писк моллюска, – Хатакэяма такого никогда раньше не слышал. В поисках звука Король Демон уткнулся лицом в губы Ватари и в мягкий нежный пушок вокруг них.
Что-то происходит между Хатакэямой и Ватари – их одноклассники втихаря передавали друг другу этот слух. Скандал обладал некой мистической силой: благодаря ему Хатакэяма стал еще влиятельнее и даже Ватари приняли в их круг. Похожие изменения происходят с женщиной, которую не замечают, но стоит уважаемому члену общества начать ухаживать за ней, и она вдруг обретает в глазах окружающих ценность. Однако было совершенно непонятно, как сам Хатакэяма относится к этому всеобщему вниманию.
Вскоре стало ясно, что для его правления – для власти Короля Демона – требуется строгая система законов. Эти законы сочинялись на уроках английского языка и правописания. «Уголовный кодекс», например, предполагал в качестве правовых норм принцип запугивания. В мальчиках проснулась потребность к саморегулированию. Однажды утром в общежитии банда потребовала от своего лидера выбрать жертву для показательной расправы. Они устроились в самых причудливых позах, некоторые не столько сидели, сколько цеплялись за кресла. Один первогодок примостился на перевернутом вверх тормашками стуле, держась за две ножки.
– Хатакэяма, ты должен назвать кого-нибудь. Ты назовешь, и мы с ним разберемся. Разве никто не нарушал закон в последнее время?
– Нет, никто, – ответил он сурово и выглядел при этом совсем взрослым.
– Ты уверен? Тогда мы выберем сами.
– Подождите! Я сказал вам неправду. Слушайте, я назову имя. Но не скажу почему.
Они ждали затаив дыхание; никто не хотел услышать свое имя.
– Где Ватари?
– Ватари? Он только что куда-то отошел.
– Вот, я называю его. Он стал дерзким. Если мы это не пресечем, он скоро совсем выйдет из-под контроля.
Его речь была чистым подражанием пятиклассникам. Тем не менее, произнеся это, Хатакэяма будто освободился и испытал облегчение, как человек, наконец-то вспомнивший что-то давно забытое. Его объявление вызвало радостный гомон:
– Давайте назначим время – после обеда!
– И место – пруд Тиараи[23].
– Я возьму складной нож.
– А я принесу веревку. Если он будет сопротивляться, мы его свяжем.
Пруд, уже зеленый от ряски, обступали деревья, окутывая все вокруг ровным блеском молодой листвы, и любой человек, проходящий мимо, погружался в зеленое сияние с головой, так что даже во рту чувствовался вкус этой зелени. Все они втайне наслаждались торжественным звуком своих шагов среди зарослей сазы. Шли молча, Хатакэяма и Ватари – в центре; никто из них не проронил ни слова. По дороге Ватари не выказал и тени страха – это раздражало его одноклассников, как если бы смертельно больной человек, доживающий, возможно, последние часы, вдруг встал с постели и куда-то побрел в одиночестве. Время от времени Ватари поглядывал на небо, просвечивающее через молодые листья деревьев. Остальные же так глубоко погрузились в собственные размышления, что не обращали на это внимания. Хатакэяма шагал размашисто, наклонив голову и засунув левую руку в карман. Он старался не смотреть на Ватари.
Остановившись, Хатакэяма вскинул над головой руки, торчащие из закатанных рукавов рубашки.
– Стойте! Тихо!
Пожилой садовник катил по дорожке тачку в сторону клумб.
– Так-так, похоже, вы задумали какую-то пакость, – произнес он, увидев их.
– Старый грязный попрошайка! – ответил кто-то. Ходили слухи, что старик собирает вещи, которые выбрасывают обитатели пансиона, и питается объедками от школьных обедов.
– Все, он ушел, – сказал М. и выжидательно посмотрел на Хатакэяму.
– Да. Ну что ж, Ватари… – впервые Хатакэяма посмотрел ему прямо в глаза. Все, включая Ватари, стояли с непривычно серьезными лицами. – Ты слишком много возомнил о себе.
На этом обвинительное слово закончилось. Подсудимый признан виновным, однако приговор, который нужно привести в исполнение, еще не оглашен. Судья застыл, скрестив голые руки, и поглаживал пальцами предплечья. И Ватари воспользовался этой заминкой