охватывало непреодолимое желание писать стихи – поэзия придавала жизни Цунэко смысл, и, значит, вдохновение рождалось где-то внутри нее. Но сколько бы она ни занималась самокопанием, ей не удавалось обнаружить в своей душе ни одного чувства, соответствующего ее представлениям о поэзии. Однажды Цунэко решила, что, возможно, эта потребность исходит из подсознания, и попыталась написать стихотворение в авангардистском стиле, но получила лишь очередную суровую отповедь.
Она могла стоять и глядеть на июньский[34] сад и на куст камыша у дома; думать о том, как потемнел этот камыш от нависшей над ним угрозы проливного дождя; слушать далекие звуки, доносящиеся сквозь пасмурный дневной воздух: грохот несущегося состава, рев машин. И в ней вспыхивало желание писать. Но всегда что-то останавливало ее, какая-нибудь мысль, обычно касающаяся первой строки. «Может быть, стоит начать так: „Твоя кончина…“» Нет, люди могут подумать, что она все еще переживает из-за смерти мужа, которая уже давным-давно не волновала ее. «Тогда, возможно, так: „С тобой разлука…“ И этот вариант тоже нехорош. Сомнительный намек на тоску по несуществующему любовнику, что, конечно же, никуда не годится, полная чушь». Слова не текли свободным потоком, но с трудом просачивались сквозь щели невидимого заграждения.
Цунэко знала, что грусть, которая охватывала все ее существо во время любования пейзажем, – всего лишь бессознательное подражание туману скорби, что пронизывал произведения профессора. Даже если подражание было ненамеренным, все равно – любое чувство, которое Цунэко определяла как «скорбь», «тоску» или «печаль», проистекало из одного источника – стихов Фудзимии.
И вот тут-то ее и начинали терзать сомнения, вернее, подозрения.
После стольких лет, проведенных под одной крышей, – как ни старался профессор избегать Цунэко в повседневной жизни – она постепенно научилась многое видеть и понимать и теперь, вероятно, знала его, как никто. Например, она знала, что за десять лет в его жизни не случилось ничего, что могло хоть мало-мальски потревожить его или изменить привычный уклад. Можно только позавидовать такой спокойной, размеренной жизни, к тому же не омраченной финансовыми трудностями. А тем более – тому уважению, которое обильно изливалось на профессора.
Трудно поверить, что неизбывная скорбь, которая не оставляла его ни на минуту, проистекала лишь из его недовольства собственной внешностью – то есть из косоглазия. В мире есть люди куда уродливее, которые к тому же не обладают и десятой долей его таланта, однако ведут вполне нормальную семейную жизнь и вполне ею довольны. Так почему же именно профессор так цепляется за свое одиночество, за намеренно взлелеянную тоску, откуда в нем эта ошеломительная сверхчувствительность? Что не дает ему покоя?
Цунэко верила, что если сумеет разгадать эту тайну и постичь взаимосвязь между таким сложным, глубоким чувством и такой прозаической жизнью, то и сама сможет писать стихи, достойные сравнения со стихами профессора. Но какова же разгадка? От этих мыслей ее подозрения вновь пробуждались, поднимали свои змеиные головки. Сердце Цунэко учащенно билось, и в голове проносились запретные мысли одна за другой.
2
Принимая во внимание обстоятельства, описанные выше, несложно представить, сколь велико было изумление Цунэко, когда Фудзимия сказал, что она едет с ним в Кумано.
Сам профессор был родом из тех краев, но за все время ни разу не навестил свою деревню. Несомненно, на то имелись веские причины, о которых Цунэко ничего не знала и узнать не стремилась.
Однажды кто-то из его дальних родственников приехал в Токио и захотел повидаться с ним. Профессор воспринял эту новость с пугающим равнодушием и, когда гость появился на пороге его дома, просто не вышел к нему. Так тот и уехал ни с чем.
Хотя профессор упорно избегал поездок в родную деревню, он тем не менее несколько раз ездил в Кумано. Вот и на сей раз он выразил желание поехать и объяснил это тем, что летние каникулы – самое подходящее время, чтобы совершить паломничество в три храма Кумано, которое так долго откладывал. Причем поездка предстояла сугубо частная – лекций, выступлений и прочих дел, которые обычно связывали Фудзимию по рукам и ногам, на этот раз не планировалось.
Вот еще одно преимущество положения профессора: найти желающих следить за домом, пока он будет в отлучке, не составило ни малейшего труда. Дом он решил оставить под присмотром трех достойных молодых людей, своих учеников; Цунэко договорилась с кулинарной лавкой по соседству, что им ежедневно будут доставлять горячую еду.
Прежде всего Цунэко надо было выбрать, что надеть в дорогу и какую одежду взять с собой. Профессор – как ей показалось, несколько раздраженно – сказал, что она может одеться как захочет. Посоветоваться ей было не с кем, и, немного поразмыслив, Цунэко на свой страх и риск решила сшить себе летнее кимоно.
Зато о книгах профессор высказался вполне определенно.
– Любовная лирика – это не твой стиль, – сказал он. – Почему бы тебе не воспользоваться случаем и не попробовать свои силы в лирике пейзажной? И пожалуйста, не пытайся подражать нынешним реалистам. Я бы посоветовал тебе ознакомиться со сборником Эйфуку Монъин[35].
Эйфуку Монъин была женой императора Фусими и одной из самых известных поэтесс японского Средневековья. Она принадлежала к поэтической школе Кёгоку, и ее танка, которые вошли в императорскую антологию «Собрание драгоценных листьев», считались ярчайшими образцами описательной поэзии. По мнению Кёгоку Тамэканэ[36], они отражали непревзойденное мастерство поэтессы в «наделении слов особым ароматом».
Цунэко больше всего нравилось такое стихотворение:
закатное солнце
за стрехой пропадает
тень истончаясь
над цветами плывет
дымкой недолговечной
Поначалу Эйфуку Монъин не входила в число ее любимых поэтов, но под влиянием профессора Цунэко научилась ценить восхитительную утонченную чувственность, которую редко встретишь в стихах других мастеров пейзажной лирики, так изящно вплетенную во вторую часть этого, в общем-то, чисто описательного стихотворения.
Итак, томик стихов Эйфуку Монъин… А что до одежды, Цунэко решила взять с собой все свои летние кимоно, потому что, скорей всего, по такой нещадной жаре она будет сильно потеть. На всякий случай она упаковала еще и два легких хлопковых кимоно, чтобы носить их в гостинице. Она была почти уверена, что профессор не одобрит, если увидит ее в вульгарных гостиничных халатах. Сумка ее неуклонно раздувалась и тяжелела.
В отличие от Цунэко, привычный к путешествиям профессор быстро и аккуратно упаковал вещи в потертый саквояж. На этот раз он взял более солидный, чем обычно, запас ватных тампонов и небольшую грелку