— Он о чем?
— Кому-то при прорыве не везет, перехватывают. И не все задирают лапки по первому сигналу кораблей блокады. Здесь, знаешь ли, не Север. Честь стоила не дешевле денег. А после визита нашей эскадры соотношение изменилось. «Ласточку» я видел. Триста тонн, боковые колеса, две трубы, тринадцать узлов. Узкая, как змея, хрупкая, как стекло. И в эту щепку всадили четыреста фунтов взрывчатки…
Николай кивает. Он не был в бою за остров Морриса, и это не в его глазах навек отпечатался профиль чужого броненосца, еще не ушедшего в воду, но разбитого на половины, когда снизу ударил кулак большой мины. Зато помнит, что гораздо меньшие бомбы сделали с «Невским», — видел. А фрегат — большой. Большое же корыто, известно, долго тонет. Что ж, хватит. Похоже, нервы у товарища крепкие. Покрепче ваших, мистер Алексеев. Пора переходить от горьких закусок к десерту…
— Представил? Ну вот, а за соседним столиком — капитан похожей скорлупки. Посмотри, как струхнул. Еще бы, он и капитан, и судовладелец. Что потопление, что плен — убыток, разорение. Как раз перед твоим приходом один из лучших попался. Останавливаться не захотел, теперь кормит рыб… Правда, суденышко у этого, — Алексеев не тычет пальцем в труса, только головой мотнул, — покойную «Ласточку» на мерной миле уделало бы, как орловский рысак крестьянскую клячу. Называется — «Летучая рыба», и точно — почти летает. Пятьсот тонн, но два винта и машины на тысячу сил. Восемнадцать узлов дает.
— При каком ветре?
Сразу видно — служил на клиперах.
— Под парами. Парусов нет вообще, но это — не суть. Как ты относишься к тому, чтобы снова выйти в море?
— Но ты говорил…
— Так я ж не собачью вахту на «Невском» предлагаю. Хочешь собственный корабль? Так вот: если ты сейчас сунешь капитану свою долю призовых, вряд ли он устоит. Пушки союзники передадут в долг, с уведомлением посланника. Ну… решайся!
Тогда Николай Андреевич — решился. Теперь вот сидит, перышком бумагу пачкает: когда письмо доберется до России — бог весть.
«К музыке я сделался равнодушен… Брат Воин, ты оказался прав: отстав от „ворон“-музыкантов, я вдруг увидел, что морское дело мне по душе. Именно новое, паровое! Прежде, на клипере, я был настроен служить честно — но, по правде, лишь тянул лямку. Что такое клипер для гардемарина? Тоска! Если прикажут спустить ялик, передать пакет на фрегат адмирала, радуешься! Остальное время скучаешь. Спасался тем, что перечитал всю библиотеку, а на вахтах, когда ветер ровный и с парусами работы нет, любовался морем. Особенно хорош океан ночью — ныряющая среди кучевых облаков луна, ровный ветер пошевеливает волну, а вода светится, что кошачьи глаза…
Теперь, напротив, занят так, что, не поверишь, дышать забываю. Скоро поход — пока письмо до тебя доберется, я, верно, уж и вернусь в Чарлстон, — а потому приходится переделать множество дел, о которых я и на шканцах приза никакого понятия не имел, да вот пришлось убедиться, что главная работа командира — на берегу.
Что мне пытались подсунуть в качестве бронебойных! Нечто чугунное, ни поясков, ни поддона, ни острия. Летит — вертится, как городошная бита! От такого снаряда не то что одиннадцатью дюймами катаного железа — зонтиком можно закрыться. И это на нашего интенданта можно жаловаться, а тут даже не то что союзники — частные поставщики. Не брать? Иного не предлагают… Тут появляется „коммандер Алексеев“ и с нарочитой ленцой в голосе, это он каролинский акцент усвоил, южанам приятно, затруднение устраняет. Потом еще мне разъясняет: мол, снаряд плохой, но цели бывают разные, а дать только лучшее Юг не может… Нету…
Почему Евгений Иванович „коммандер“, если мичман по-английски „энсин“? А у русских мичманов по две звездочки на погонах, у конфедеративных коммандеров — по две на вороте. Не всегда удобно объяснять различие. И не всегда выгодно…
Так вот, о походе: мы выходим завтра, одновременно по разным рукавам фарватера. Даже если письмо шпионы прочитают, все уже совершится, потому, описывая очередную алексеевскую штуку, я ничем не рискую. Итак, завтра, перед самым рассветом…»
Римский-Корсаков отложил перо. Вздохнул и поднес письмо к свече. Задумчиво любовался, как огонь подбирается к пальцам… Потом торопливо прихлопнул яркое, но неблагодарно цапнувшее кормящую руку существо. На пол улетел уголок, на котором можно было прочесть обрывки строк. Впрочем, если бы агенты северян и добрались до обгоревшего клочка бумаги, ничего б он им не поведал, кроме даты, подписи и недовольного: «… дется еже…»
Артур-Станислав-Август Вилькатовски — именно так, без опостылевшего «ий» на конце шляхетной фамилии и отчества, зато со всеми данными при крещении именами — протер глаза. Есть там что, в тумане, или нет? Может, дозорные спят? Кричать не хочется. Этой ночью будет жирная дичь, не спугнуть бы. Но просмотреть, упустить — еще большая досада. Схваченный прорыватель блокады — это деньги. Большие деньги! Хлопок на Севере дорог и с каждым днем все дороже. Белое золото, так легко превращающееся в алую кровь. А он, Артур, жаждет и золота, и крови!
Русской крови. Царские сатрапы в очередной раз — пятый, шестой? — делят исстрадавшуюся Речь Посполиту. Никак не могут понять, что место им — на востоке, за Киевом и Смоленском, а лучше — за Уралом. Жаль, русских поблизости нет: пять кораблей ушли в океанские просторы охотиться на английских купцов. Смириться с этим позволяет лишь то, что после их художеств хлопок поднялся на нью-йоркской и лондонской биржах до небес.
Англичан Вилькатовски не жалко. Тоже тираны, тоже сатрапы… не лучше русских. Вот американцы-северяне хорошие люди. Выловили, обогрели, на доходное место назначили! Воевать разом за Родину и за полный кошелек весело. Эх, если б еще в родной Жемайтии, где хуторянки сговорчивы, а их мужья либо слишком тупы, либо слишком жадны, чтобы поймать удалого молодца, что приходит не с пустыми руками… Но и в Штатах можно неплохо гульнуть, если есть доллары.
Один раз он успел побывать почти богачом! В такую же туманную ночь завелись веселые доллары. Тогда им удалось захватить шхуну с хлопком… Капитан наплевал на негласный приказ адмирала Далгрена — захватывать по возможности суда, идущие в порт, а не из порта. Корсеты, духи, хлороформ, шампанское, винтовки — все хорошо, но хлопок дороже! По наружным ценам. Если бы приз можно было продать в Чарлстон — другое дело, там все наоборот.
К мятежникам-конфедератам Вилькатовски особой вражды не испытывал. Ну, хотят люди сохранить чернокожих у себя в холопах… их дело! Но раз воюют на стороне русских — на дно их. А лучше — в ближайший порт, на призовой аукцион.
Ненависть к русским — другое дело, жжет сердце, как горчица в носках — пятки. Тем горячей, что к ней примешивается неосознанная обида на отца, который все решил за сына… Он-то в горячие дни тридцатых годов сидел мышью, скреб перышком в русском посольстве в Англии. Там и имя сыну подыскал, там и решил во что бы то ни стало сделать из отпрыска морского офицера. Когда Артуру сравнялось двенадцать, отец дослужился до статского советника, дворянские грамоты были в порядке — и Морской корпус получил нового кадета.
Прощаясь — Артур думал, до каникул — велел служить честно.
— Те, кто умер за царя, в Варшаве на площади стоят, — заметил, — а те, кто бунтовал, хоть и живы многие, но лягут в чужую землю. Помни!
Уже тогда покашливал. Туберкулез, оба легких… Сыну не сказал, не хотел тревожить. Может, и зря — у того из-за переживаний не было бы времени на чтение «Колокола», тайно кочующего по кадетской казарме. Не было бы полудетских клятв: «Не порознь, вместе!» Русские однокашники, казалось, тоже ненавидят деспотию, и он среди них был — свой. Вместе мечтали о реформах, о конституции… Потом — гардемаринские погоны, балтийский сырой ветер в лицо. Тяжелый голос капитана:
— Плавание — не практическое. Нам поставлена задача…
Восторг на лицах однокашников. Которые не хотели, не желали понять, что ловля контрабанды — это петля на шее свободы. Ведь в этом году главным товаром стали винтовки для сражающейся Польши!
Он еще пытался разговаривать, спорить. Не верил, что ласковые щенки выросли и превратились в животных иной породы. Особенно трудно было расстаться с иллюзиями насчет Римского-Корсакова. Он так похож на поляка — и двойной фамилией, и страстным чувством к музыке. Подумать только, симфонию писал. А что говорил?
— Артур, подумай. Уйдем мы — придут пруссаки. Бисмарк на этот счет определенно высказался. И кому от этого станет легче?
— Но мы сможем поднять знамена, дать бой!
— И долго вы продержитесь?
Вилькатовский — тогда еще так — вздыхал, жалея, что не хватает чувства слова. Да, он не Костюшко! Тогда решил — пусть Николая уговаривает русский. Вот выйдет свежий номер «Колокола»… Наверняка попадется с контрабандой. Тогда и станет ясно, как расставить правильные слова: «свобода», «Европа», «культура», «права»…