Потери в экипажах? Только те, что первым рейсом не добираются до испанской Кубы, датских Виргинских островов, голландской Гвианы. Там парусник немедля меняет флаг, а моряки и капитаны превращаются — вот какие чудеса творит круглая печать! — в испанцев, датчан и голландцев. В плен брать нельзя. А корабль… В Чарлстоне ждет новый!
Даже клотики мачт этих трудяг ниже, чем трубы самых маленьких броненосцев, а уж за казематом «Александра Невского» их может спрятаться сразу несколько.
Однако в то утро рассвет окрасил нежным пурпуром паруса совсем иного корабля. На батареях дар речи потеряли, когда увидели, как среди тихого плеска волн и шепота утреннего бриза, оставив за спиной отставшую погоню, мимо могучих фортов идет красавец, рядом с которым давешние русские фрегаты — неуклюжие карлики.
Большой клипер. Один из первых последних, как это ни странно звучит. Парусник, который — пока — экономически эффективнее пароходов. Выжиматель ветра, винджаммер. Не быстроходная скорлупка, бегающая за чаем, — большой, солидный корабль, приспособленный к доставке внушительных количеств груза. Эти корабли успеют стать стальными гигантами, втрое больше «Невского», их парусами будут управлять вспомогательные машины, их экипаж снизится до нескольких человек… Они будут пенить воды еще десятилетия, заняв нишу перевозок на дальние расстояния — такие, что пароходам не хватит угля в ямах. Высшая точка развития, непреходящая слава. Прощание парусов с морем.
А паруса подняты все — от нижних, прозванных по именам мачт, до «небесных», царапающих небо. По реям стоит команда — сотня умелых людей. Пока у них нет машин-осликов, и работать с парусами приходится руками… А главное сейчас-то, что над кормой винджаммера вьется алое полотнище с косым крестом — военно-морской флаг Юга! Никогда у Конфедерации не было таких красавцев. Но вот откуда-то взялся!
Впрочем, чем выше поднимается солнце, тем скорей флаг над парусником теряет цвета — пока окончательно не превращается в русский Андреевский. На берег начинает сходить команда, и город наводняет гортанная голландская речь. Городской призовой суд коротко разбирает дело: винджаммер под флагом Королевства Нидерландов досмотрен русским клипером «Алмаз». Порт назначения: Саутгемптон, вражеский. Груз: чилийская селитра — сырье для производства пороха и удобрений, военный. Вердикт: задержание правомочно, груз подлежит конфискации. Корабль также может быть взят как приз, но, учитывая сотрудничество экипажа, будет отпущен за небольшой выкуп. И, разумеется, не пустым. Вражеский транспорт превратился в прорыватель блокады. Если повезет, он окупит неудачный рейс, доставив в Роттердам груз отборного хлопка. А нет, решение будет принимать иной призовой суд — северный, британский или французский. Между тем несколько тысяч тонн селитры превратятся сперва в азотную кислоту, потом в гремучую хлопчатку, которая станет начинкой для мин и снарядов.
Русский призовой экипаж будет веселиться, спуская призовые деньги, и ненадолго задержит выход фрегата в море. Мичман Алексеев опять придумал штуку, а добрый юмор стоит некоторой подготовки, не так ли? Пусть его натура покажет, на что способна. Еще раз. Решающий. Потому — в лучшей ресторации снят отдельный кабинет, и в нем засели два необычных мичмана — командир большого корабля с печатью сплетен на высоком челе и оставшийся безлошадным начальник призовой партии.
Николай Римский-Корсаков — герой. Куда там блокадопрорывателям… То же самое — бесплатно! Целый клипер, набитый селитрой… Даже слава далекого адмирала Семмса и легендарной «Алабамы» чуть потускнела. Слухи и газетные статьи не пощупаешь. К тому же Семмс не пишет музыки!
Правда, все, что наигрывают оркестры Юга, — написано до похода. Мальчишке пришлось вести парусник вокруг мыса Горн и уворачиваться от вражеских крейсеров, да еще посматривать за иноязыкой командой — вдруг чего удумают. Тут не до муз, ему хочется одного — отоспаться. Конечно, после того, как угостит застрявшего в порту товарища. Время будет: когда еще русский корабль завернет в Чарлстон…
Правда, есть более веселый вариант, чем торчать в симпатичном городе и переносить впечатления от похода на разлинованные, со скрипичным и басовым ключами листы.
— Евгений Иванович… — Три месяца назад Алексеев был Женькой, но теперь он командир фрегата, к которому обращается с просьбой младший — не по званию, по выслуге. Ровно на две недели. — У тебя вакансия на «Невском» найдется? Хотя бы в призовой экипаж?
Алексеев молчит, перебирает пальцами. Наконец роняет:
— Нет. Ты, друг мой, кадровый, корпусной. Офицерская кость. Должен стать старшим, иначе неуместно, — а старший помощник у меня именно такой, какой и должен быть. Если начистоту… Понимаешь, я сейчас прыгаю выше головы. Штатно-регулярно. Рано мне водить «Невский». А иначе никак. Честь корпуса, черт бы ее побрал. И мне нужен нынешний старший — правильный солидный человек, пусть и понюхавший не соленых брызг, а угольной пыли да горелого масла.
— Понимаю, — у капитана-мысгорновца девятнадцати лет — нет выше подвига для парусного моряка, чем прорваться из Атлантического океана в Тихий сквозь бесконечный встречный шторм — уголки губ подрагивают. Ничего, сейчас пилюлю сменит конфета… да что там конфета — торт.
Если, конечно, он выдержит удар. Потому что Мецишевского пополам не разорвать, и от подчиненного приходится требовать куда большего хладнокровия, чем от себя.
Николай молчит. Повторяет:
— Понимаю. Что ж, ради чести корпуса — придется ждать. Кстати…
И вот у него в руках — целый ворох разноцветных бумажек. Многие отпечатаны лишь с одной стороны, но все — имеют хождение. Деньги военного времени.
— Это твоим «черным орлам». Тоже не сам придумал, подсказали… Потом отдашь. Русский офицер, даже прапор, должен выглядеть соответственно, а корабельная казна не бесконечна.
Снова молчание. Музыка — «нашего русского героя!» — меню… Даже странно, что в трижды расстрелянном городе сохранилось столь уютное местечко. О войне напоминают разве оконные рамы, заклеенные промасленной бумагой. Алексеев поймал удивленный взгляд.
— Конфедеративное стекло, — объяснил, — не вылетает при обстрелах, да и дешевле. Кстати, читал газеты? Ты упомянут в приказе морского секретаря как «доблестный союзник, оказавший неоценимую помощь». Здесь это ценится, как у нас ордена.
— Газету к кителю не прицепишь, — зол, но светский разговор поддерживает.
— Зато в послужном списке будет смотреться лучше, чем иная «дипломатическая» висюлька.
— Угу. Но не станешь же на рауте объяснять, отчего воевать воевал, а мундир девственен… Так, вот и меню. Суп из ложной черепахи — это как? Конфедеративные устрицы? Сами явились, по мобилизации? Или в рот прыгают — из патриотизма?
— Нет. «Конфедеративные» — значит, поддельные. Из кукурузы, яиц и еще чего-то. Привыкай. Я пробовал, правда, не здесь.
— Фу! Моветон-с.
— Почему? Хорошая шутка. Для чарлстонцев главное — показать, что никакая блокада не заставит их отказаться от благородных привычек.
— Нет уж, обойдемся без кукурузы, тем более, тут и настоящие есть, за пять долларов. Похоже, я проем половину призовых. Так… Шампанское у них настоящее. Так и написано, и подчеркнуто жирно. И коньяк.
— Ну, Норман опять прорвался… Ходит в героях. Как и ты… — ага, дернулся. Царапнуло. Ничего, товарищ. Стерпишь несносного однокашника в кабаке — будем считать, что твоей выдержки хватит и в море.
— Капитан трампа? Хотя, если он каждый месяц рвет блокаду… Да-с. Что тут еще настоящего? А, вот: гаванские сигары.
— Дымом сыт не будешь.
— Так остальное…
— Обычное. Не привозное.
— То есть телячий стейк будет не из кукурузы?
— Нет. Рыба тоже, даже морская.
— Уфф. Я уж думал, придется стреляться. На винджаммере капитан оказался чертовски неприхотливым мужиком — жрал одну солонину с сухарями, как вся команда. Прихожу сюда — а тут устрицы из кукурузы. Кошмар!
А нервы на взводе. Дернул головой. Да-с, тяжеловат взгляд у джентльмена за соседним столиком. Спину буравит. Средних лет человек со шкиперской бородкой печально цедит контрабандный коньяк сквозь зубы. Между рюмками бормочет под нос:
— Ее расстреляли… Норману повезло, русскому тоже, а «Ласточка» лежит на дне… Пятнадцать дюймов, в упор. На берег пару щепок выбросило, и все… Эх!
Сосед замолк, уставившись в сомкнутые руки, покрытые вздутыми жилами вен. Римский-Корсаков отвернулся. Сжал губы.
— Он о чем?
— Кому-то при прорыве не везет, перехватывают. И не все задирают лапки по первому сигналу кораблей блокады. Здесь, знаешь ли, не Север. Честь стоила не дешевле денег. А после визита нашей эскадры соотношение изменилось. «Ласточку» я видел. Триста тонн, боковые колеса, две трубы, тринадцать узлов. Узкая, как змея, хрупкая, как стекло. И в эту щепку всадили четыреста фунтов взрывчатки…