Вслед за Толстым другие русские писатели прямо и косвенно развивают понятие любви. Достоевский в «Братьях Карамазовых» вносит в него свою «мучающую и мучительную лепту»:
«Но, господа, эта женщина – царица души моей! О, позвольте мне это сказать, это-то я уж вам открою… Я ведь вижу же, что я с благороднейшими людьми: это свет, это святыня моя, и если б вы только знали! Слышали ее крики: «С тобой хоть на казнь!» А что я ей дал, я, нищий, голяк, за что такая любовь ко мне, стою ли я, неуклюжая, позорная тварь и с позорным лицом, такой любви, чтоб со мной ей в каторгу идти? За меня в ногах у вас давеча валялась, она, гордая и ни в чем не повинная!»
Нет унижения в любви, утверждает Достоевский, грешница Мария Магдалина разве не достойна была любви, разве Господь не любил и не прощал своих грешниц, разве падшие не высоки, а любовь не находится на вершине всех вершин?
Точно в эту же тему, определяясь с понятием любви, попадает и Пастернак в «Докторе Живаго». Герой говорит Ларе:
«Я думаю, я не любил бы тебя так сильно, если бы тебе не на что было жаловаться и не о чем сожалеть. Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им».
О чем это? Это христианская многосложность и страдательность приходит в изначально европеизированную любовную риторику. Это вечные многомерные поддавки «полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит» или «что толку полюбить друга, а вот попробуй полюбить врага своего». Есть ли в этом любовном представлении новизна? Конечно. Причем новизна очень русская. Особенная русская страдательность, мученичество, высокое смирение со страданием после Достоевского и Пастернака пришли в русскую трактовку любви. Через любовь можно пострадать и приблизиться к Богу. «Чем ночь темней, тем ярче звезды, Чем глубже скорбь, тем ближе Бог…». И конечно же, уже знаменитое, описанное ранее «любить – значит жалеть».
Вот пример из «Идиота»:
– Зачем ты это прибавил? И вот опять раздражился, – сказал князь, дивясь на Рогожина.
– Да уж тут, брат, не нашего мнения спрашивают, – отвечал тот, – тут без нас положили. Мы вот и любим тоже порозну, во всем то есть разница, – продолжал он тихо и помолчав. – Ты вот жалостью, говоришь, ее любишь.
Вот отражение этой страдательности и муки, начатой Достоевским, в припеве к известной рэперской песне группы «Дискотека Авария»:
Ну и Бог со мной, черт со мной, моя Любовь с тобой,Позволь погибнуть на губах твоих моей слезой,Ведь для тебя моя любовь ничего не стоит,Каждое твое слово сердце обливает кровью,Каждую минуту наполняя твоим взглядом,Клянусь тебе в Любви и лишних слов больше не надо…Клянусь тебе, хотя я знаю, я не тот, кого ты ждешь,Но помни – я живу лишь потому, что ты живешь!
Очередной новый поворот в трактовке понятия задает и Чехов. В «Даме с собачкой» он отчетливо выводит несколько разных значений этого слова, готовых, при надобности, лечь в словарную статью:
«Гуров, глядя на нее теперь, думал: «Каких только не бывает в жизни встреч! От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах, веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя бы очень короткое; и о таких, – как, например, его жена, – которые любили без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное; и о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг мелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и это были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные женщины, и когда Гуров охладевал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть и кружева на их белье казались ему тогда похожими на чешую».
Если обобщить сказанное, то получается, что бывает любовь – веселье, краткий миг веселья; любовь – скучный, но высокий долг; любовь – средство охоты (своего рода охотничье ружье) и любовь – прихоть, каприз красивой женщины. То есть именно в это время, во второй половине XIX века, понятие любви не только определяется, но и классифицируется по видам. Прямо как в куртуазной средневековой литературе, разделявшей утонченную любовь, безумную любовь, любовь «на расстоянии». Напомним, в средневековой Европе любовь мыслили так: случалась иной раз fin amor (утонченная любовь), но лишь между равными представителями высшего сословия. По отношению к вилланке – девушке низшего сословия – куртуазный поэт и рыцарь мог испытать только грубый физический позыв. Возможно было подвергнуться fol amor (безумной любви), – она нередко вела к прямому насилию. Но можно было испытать и amor lointain, которая может поразить благородного рыцаря по отношению к никогда не виденной им благородной принцессе. Это средневековый французский миф любви.
Чехов изложил нам современный русский миф, превративший, вслед за позднейшей европейской традицией, женщин и в цель, и в средство, и в объект, и в субъект любви. Предлагая классификацию, Чехов невольно посылает нам сигнал: понятие любви не только уже определено, но и достаточно исследовано. Так и мы пишем в наших сочинениях и научных работах. Даем определение, приводим классификацию. Культурная традиция дооформилась.
Он же, Чехов, блестяще довершил развитие уже наметившейся до него темы, развив значение слова «любить» в формуле «любить – значит жалеть», и дал в этой связи прямое определение самому понятию в «Иванове»:
Саша. Мужчины многого не понимают. Всякой девушке скорее понравится неудачник, чем счастливец, потому что каждую соблазняет любовь деятельная… Понимаешь? Деятельная. Мужчины заняты делом и потому у них любовь на третьем плане. Поговорить с женой, погулять с нею по саду, приятно провести время, на ее могилке поплакать – вот и все. А у нас любовь – это жизнь. Я люблю тебя, это значит, что я мечтаю, как я излечу тебя от тоски, как пойду с тобою на край света… Ты на гору, и я на гору; ты в яму, и я в яму. Для меня, например, было бы большим счастьем всю ночь бумаги твои переписывать, или всю ночь сторожить, чтобы тебя не разбудил кто-нибудь, или идти с тобою пешком верст сто.
Вот оно страдание, смирение, доброта, жажда деятельности. Мы вполне можем обобщить так: женщины любят не только демонов и героев, но и неудачников, поскольку с ними они могут реализовать свою концепцию деятельной любви. У Трифонова в «Долгом прощании» мы находим уже категориальное оформление всей этой ситуации в ролевых терминах: «Я привыкла к слабым мужчинам, я им и защита и мать и жена». Или скажем короче: жалеет – значит любит.
К огромной силе любви, о которой говорится у Толстого, Бунин в «Темных аллеях» добавляет и ее неподвластность времени: «Что кому Бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь – другое дело», что превращает любовь в реальность неземного порядка.
Алексей Толстой, в целом находясь в русле очень традиционного архетипа, добавляет финальную нотку доосмысления понятия: он овеществляет любовь, делает из нее сакральное живое существо, продолжая предложенную у Горького тему антропоморфной любви.
Горький «Варвары»:
Анна. Моя любовь – маленькая, но она мучает меня… нет, не уходи!.. Мне стыдно, что моя любовь такая… Сначала мне было обидно, больно… я думала о смерти, когда уехала.
Алексей Толстой «Хождение по мукам»:
– Ну конечно, Дарья Дмитриевна, конечно… «Будьте, как дети». Обман в том, что я не верю ничему этому. Но – «будьте так же, как змеи». А как это соединить? Что нужно для этого? Говорят, соединяет любовь? А вы как думаете?
– Не знаю. Ничего не думаю.
– Из каких она приходит пространств? Как ее заманить? Каким словом заклясть? Лечь в пыли и взывать: о Господи, пошли на меня любовь!.. – Он негромко засмеялся, показав зубы.
Это же очеловечивание самой любви неожиданно-ожиданно подхватывается Булгаковым в «Мастере и Маргарите»:
Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!
Пастернак в «Докторе Живаго» оттачивает грань, заданную Лермонтовым в «Демоне» и Тургеневым в «Накануне». Женщина не просто отдых для воина (как считал Ницше), она награда лучшему из демонов или героев, и здесь нельзя ревновать, а надо уступать. Такой взгляд, по-моему, есть скрещивание библейского смирения и языческого преклонения перед демоническим. При опоре на эти две точки такое развитие концепции любви кажется вполне устойчивым. Глядите:
«Если бы близкий по духу и пользующийся моей любовью человек полюбил ту же женщину, что и я, у меня было бы чувство печального братства с ним, а не спора и тяжбы. Я бы, конечно, ни минуты не мог делиться с ним предметом моего обожания. Но я бы отступил с чувством совсем другого страдания, чем ревность, не таким дымящимся и кровавым. То же самое случилось бы у меня при столкновении с художником, который покорил бы меня превосходством своих сил в сходных со мною работах. Я, наверное, отказался бы от своих поисков, повторяющих его попытки, победившие меня».