Но он рыдал, он понимал, что не пройдет.
Тургенев «Отцы и дети»:
Анна Сергеевна быстро перешла комнату и села на кресло возле дивана, на котором лежал Базаров.
– Великодушная! – шепнул он. – Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая… в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта – как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет… Все равно: вилять хвостом не стану.
Базаров умолк и стал ощупывать рукой свой стакан. Анна Сергеевна подала ему напиться, не снимая перчаток и боязливо дыша.
– Меня вы забудете, – начал он опять, – мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Базаров положил руку на лоб.
Анна Сергеевна наклонилась к нему.
– Евгений Васильич, я здесь…
Он разом принял руку и приподнялся.
– Прощайте, – проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. – Прощайте… Послушайте… ведь я вас не поцеловал тогда… Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет…
Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу.
– И довольно! – промолвил он и опустился на подушку. – Теперь… темнота.
Толстой «Война и мир»:
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло перед ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий, шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что-то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой Божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что-то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрагиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сде…лала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрагиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно-любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны.
Грекова «Хозяйка гостиницы»:
Так просидела она до утра. Жар немного спал. Александр Иванович очнулся:
– Верочка, ты? В чем дело? Почему не спишь?
– Шунечка, милый, ты болен, я сульфидин достала, теперь тебе лучше.
– А, сульфидин. Что у меня?
– Двусторонняя пневмония. – Я не умру. Дай руку.
Она дала ему руку. Он стиснул ее влажными, вялыми пальцами и сказал:
– Ты моя радость. Вера заплакала.
– Верочка, любимая, ты плачешь? Ты меня любишь?
– Ну конечно же, глупый, родной.
Вот тебе и комната с низким потолком, похожая на ящик комода. Боже мой, любовь.
Грекова «Кафедра»:
Этот чужой человек разлепил спекшиеся губы и сказал:
– Родная моя. Хорошо, что пришла. Я тут без тебя стосковался.
Какой-то словарь – не его. Я положила лицо на его руку, неподвижно лежавшую ладонью вверх на одеяле. Он чуть-чуть сжал пальцы, и мое лицо оказалось в его горсти. Его сильная продолговатая рука была теперь влажна и слаба. Я поцеловала его ладонь.
– Молодец, что не умер.
– Старался для тебя.
Во времена, в которых нет революций, войн и природных катаклизмов, – нет героев, а есть звезды. Звезды так же, как и влюбленные, добиваются любви народной через имитацию героизма. Кинозвезды, играющие в кино героев, побеждающих инопланетных мерзавцев или спасающих женщин из рук террористов, тоже обычно истекают в кадре кровью и именно в этот момент получают любовное объяснение. Опираясь именно на этот инстинкт, звезды всегда наделяются со стороны обожательниц и сексуальной привлекательностью – так по-прежнему привлекателен для нас герой. Но про звезд и героев – это, увы, уже совершенно другая тема.
Достаточно сказать «Да»
Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин, Набоков, Шолохов, Лимонов и другие русские писатели построили на фундаменте, возведенном основателями русской литературы, сначала дворец, потом барак, потом блочный дом, а потом и небоскреб любви. Точнее, представлений о любви.
Оперевшись на первоосновы, Толстой со свойственной ему обстоятельностью определил, через диалоги своих героев, что такое есть сама любовь. Достоевский дополнил его на свой манер, и далее каждый закладывал в это здание свой кирпичик, расширяя, развивая и само понятие, и связанные с ним представления. Если до Толстого мы говорили о четырех-пяти основных стереотипах любовного признания, то после Толстого и до сегодняшнего дня, этих базовых стереотипных суждений у нас уже десятки. Каковы же эти стереотипы? Самоочевидная вещь, о которой и говорить нечего. Ну, например, что любовь – это страдание, судьбоносное чувство, лакмусовая бумажка, которая показывает, каков на самом деле человек, и так далее. Самоочевидно ли это для других культур? Нет, конечно. В нашей культуре любовь находится в нашей ценностной шкале, а в других культурах отнюдь нет: не так у китайцев, не совсем так у древних римлян, не так у мусульман, иудеев, для которых сохранение рода – куда более высокая цель, чем любовь. Нас, людей с русской ментальностью, много, мы можем позволить себе зависеть от любви!
Но, хотя писатели первыми описали любовь, а значит, зафиксировали весь любовный кодекс на бумаге, можно ли считать, что они придумали любовь? Можно ли убедительно доказать, что не будь у нас «Евгения Онегина», «Войны и мира» и «Анны Карениной», «Тихого Дона», «Доктора Живаго» и того самого пресловутого Эдички, у нас не было бы и современного представления о любви?
Уверена, что не было бы.
Иначе, без русских писателей, как бы мы сегодняшние говорили о своих чувствах? Если исключить образцы любовных признаний, преподанные нам тургеневско-толстовскими героинями, набоковскими персонажами, их лимоновскими, сорокинскими, пелевинскими последовательницами, то что мы сами должны придумывать, как выражать смутное, тяжелое или, наоборот, радостное внутреннее чувство? Попробуйте, например, описать чувство тошноты. Что вы скажете? Мутит, тошнит, выворачивает – и все. Как ни крути, поэму не сложишь. А почему? Потому что русские писатели, в отличие от француза Сартра, написавшего в 1938 году знаменитое произведение «Тошнота» (не буквально ее, конечно, имея в виду), не обогатили русскую риторику по этому вопросу.
Не во всех культурах обо всем говорят. Лингвисты знают, что если нет в языке слова и развитой практики его употребления, значит, нет и развитого понятия, так называемого понятийного гнезда. В различных культурах масса табуированных или неразвитых тем. Мы, например, не умеем говорить о деньгах и сексе. Наши писатели нам этого не преподали. Французы плохо умеют жаловаться на судьбу, на ее несправедливость, у них не принято широко делиться плохими новостями, но зато умеют говорить о деньгах и любви. У англичан не принято, подобно нам, подробно рассказывать о своем здоровье, их закрытость и сдержанность – такая же культурная традиция, как и итальянская открытость и несдержанность. Нельзя, конечно, сказать, что это предопределено литературой, здесь другая причинно-следственная связь: литература зафиксировала уже имевшуюся или намечавшуюся практику и растиражировала ее. Или заимствовала новую практику вместе с героем и привила ее на местной почве. Весь XIX век был надежно привит Байроном, но прививка эта так хорошо была воспринята потому, что у нас уже была к этому предрасположенность: в наших столицах среди элит бродил европейский дух, который столь прекрасно оплодотворил всех дев марий русской словесности.