Их сердца дрожали.
Потом Ирен и Петя снова сидели в ее комнате, но только теперь поменялись местами. Она сидела на скамеечке, а он на стуле. И она положила голову ему на колени, туго обтянутые бриджами.
– Я вас люблю, – сказала она шепотом и посмотрела на Петю так, что у него потемнело в глазах.
Он понял, что теперь она уже больше не шутит.
Потом она открыла ящик столика и вынула маленький дамский револьвер с никелированным барабанчиком и дулом и перламутровой ручкой.
– Его подарок, – сказала она со странной улыбкой.
Петя понял, что это подарок жениха.
Дверь была полуоткрыта. Из глубины квартиры в темную комнату проникал слабый свет колеблющихся свечей, и Петя видел, как блестят ее глаза и никелевые части револьверчика.
– Как хорошо! – с глубоким вздохом блаженства сказала она. – Лучше уже никогда не будет. Хотите, умрем вместе? Сначала я, потом вы. Вы меня, а потом себя. Нет, нет, ни за что! – вдруг воскликнула она с ужасом, бросила револьвер в стол и захлопнула ящик. – Не слушайте меня. Я сошла с ума. Нам совсем не надо умирать. Мы будем долго, долго жить. Правда?
Она схватила его голову и прижала к груди. Он слышал, как у нее стучит сердце.
<…>
– А теперь ступай спать. И не приходи, пока я не позову. Через две недели. Мы должны сперва проверить свои чувства. И знай: я не играю больше. Я тебя безумно люблю. Так случилось. Пока об этом никто не должен знать. Дай слово.
– Даю.
Она тихонько заплакала».
О чем все эти примеры? О том, что все побеги, которая дала русская литература в начале XIX века, принялись и дали ростки. Романы и стихи, первоначально имевшие содержательную привязку к ситуации объяснения, превратились в ее обозначение, в своеобразный дорожный знак: раскрытая книга – читай, территория любви.
Но почему именно Толстой задал новый крен, новый потенциал развития любовного переживания, любовной риторики? Потому что сам прожил незаурядную личную историю со своей женой Софьей Андреевной и был, что не грех лишний раз упомянуть, великим русским писателем. А еще – он не был европейским подражателем ни в мыслях, ни в обыденной жизни, а значит, сам нуждался в оформлении мыслей и чувств с участием местного колорита. Толстой – плоть от плоти русской литературы (может быть, в отличие от Тургенева, самого западного и по образу мысли, и по месту жительства из наших писателей) – дал развитие понятию «любовь» сразу во многих направлениях. «Дал развитие» не в литературоведческом значении этого слова, а в культурологическом: обозначил, обобщил, возвел в степень осмысленной практики. Он смонтировал типы в архетипы и передал их в тираж, тем самым культурно узаконив описанные им практики.
Что же принципиально нового мы находим у Толстого? Вот реплика Анны Карениной:
– То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не любовь.
– Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое слово, – вздрогнув, сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним этим словом: запретила – она показывала, что признавала за собой известные права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь.
Или такой диалог из этого же романа:
– Вы ничего не сказали; положим, я ничего не требую, – говорил он, – но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не любите… да, любовь…
– Любовь… – повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: – Я оттого и не люблю этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять, – и она взглянула ему в лицо. – До свиданья!
Или из «Войны и мира» (мольбы Анатоля Курагина к Наташе Ростовой):
«Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно-вопросительно и пошла к двери.
– Un mot, un seul, au nom de Dieu, – говорил Анатоль.
Она остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось, и на которое она бы ему ответила.
– Nathalie, un mot, un seul, – все повторял он, видимо не зная, что сказать, и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен».
Или из «Хозяйки гостиницы» нашей современницы Грековой:
«И вот пошли-потекли годы Вериной ранней старости, ее первой настоящей любви. Любовь была такая настоящая, что Вера даже стала равнодушна к словам. И без них все было ясно ей и ему».
Да что такого в этом слове «люблю»? Почему вдруг его то запрещают произносить, то отчаянно требуют его произнесения?
Ответ очевиден: сказать «люблю» или «не люблю» – равнозначно произнесению пароля, отворяющего двери в рай, где царит целостность двух половин, или в ад – если отказ другого навсегда преградит путь к воссоединению и счастью. Впервые у Толстого герои открывают дискуссию через косвенные признаки, обнажая свое понимание любви. Вот оно, например, в «Анне Карениной» (реплика Вронского):
«Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!»
То есть любовь – это возможность, это главная предпосылка, которая ведет в то или иное будущее, а момент объяснения и есть перепутье, с которого после нужно будет свернуть в одну или другую сторону. Толстой же говорит о том, что любовь обладает незаурядной силой, она сильнее всего. Для того чтобы эта сила была приведена в действие, достаточно сказать «да», и машина судьбы заработает.
Еще один пример из «Войны и мира» (любовное письмо Анатоля Курагина):
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», – начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ему, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да, и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит все».
Из этой предпосылки многое следует. В течение последующих ста лет полностью оформляется представление, что любовь – это план, и план, сводящийся не обязательно к спасению гения или получения бессмертия через героя. Это может быть план (реализация возможности), связанный с процветанием, продолжением рода, а может быть план, связанный с умножением усилий супруга, когда жена помогает ему в его делах. В пределе своего развития эта тема выглядит так, как она представлена у Арбузова в «Тане»:
Герман. А ты… ты не жалеешь, что бросила институт? Этой весной ты была бы уже врачом: ведь тебе оставался всего год до выпуска.
Таня. Ну вот, опять! Ты никогда не должен говорить мне этого… Ведь я люблю тебя, а любить – значит забыть себя, забыть ради любимого. Целые ночи я готова сидеть над твоими чертежами, потому что твои работы стали моими, потому что ты – это я.
Герман. Но ведь не можешь ты вечно жить моей жизнью. Пойми, это скучно, Таня!
Таня. Скучно? Кому?
Слово «любовь» наделяется особенной, волшебной силой. Произнесение его командует второй половине: «Действуй!», означает принятие на себя обязательства, констатирует изменение реальности. Вот что Толстой пишет про Анну Каренину, словно мукой своей и жертвой давшей родиться на свет самому этому развитому, сложному и противоречивому понятию. «На мгновенье лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде; но слово «люблю» опять возмутило ее. Она подумала: «Любит? Разве он может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда и не употреблял бы этого слова. Он и не знает, что такое любовь».
При этом у Толстого вместе с развитием понятия любовь постоянно повторяются традиционные стереотипы. Вот посмотрите на такую фразу из «Анны Карениной»: «Он не понимал, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но не любовь». Что раздражало Анну? То, что проявляющий к ней жалость Вронский узурпирует отнюдь не свою функцию. Это для женщины жалеть – значит любить, а для мужчины актуален совершенно иной стереотип. Или такая фраза Вронского: «Вы ничего не сказали; положим, я ничего не требую, – говорил он, – но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не любите… да, любовь…»
Отчего его не устаивает дружба? Оттого, что дружба – это вообще не о том. Как очки и шляпа – хоть и находятся они на одном лице, да для совершенно разного предназначены. Дружба – это аналог «любви брата», которая никогда не даст (не должна дать) слияния в одно, ведь брат с сестрой от такого слияния оба и родились, чтобы дальше расщепиться, пойти каждый своей дорогой.