— Ну, это мы посмотрим, — отмахнулся Петр. — Это можно и по другому поводу…
— По-другому скоро будет нельзя, потому что забалуют! Волю почуют, по-ихнему жить захотят! Нам нельзя открывать туда окно, ваше величество, у нас живо всю духовность выдует! Мы должны находиться взаперти, в замкнутом пространстве, потому что иначе они все поймут, как можно жить! А как только они это поймут — так сразу же и прощай всякая вертикаль, и в конце-то концов именно через тебя вся эта зараза к нам и влезет. Ты бы, чем окошко рубить, еще бы и щели законопатил. Ты не знаешь, а я знаю. Я все это видал. Не езди туда, соколик мой, горностаек! — И плаксивый толстяк повалился в ноги царю.
Петр задумчиво почесался.
— Да все я понимаю, — сказал он и плюнул в угол. — Ты думаешь, я не знаю, что ль? Конешно, они нас любить не будут, потому не за что. Конешно, они другие, потому у них закон, а у нас только я. Конешно, у них просвещение и зараза. И я очень даже понимаю, что ничего хорошего не получится. Табак мы у них, может, и переймем, и кринолин переймем, а вот насчет просвещения я сильно сомневаюсь. Што ж я, не вижу? Совершенно другие люди…
Петр выдержал паузу, зевнул и перекрестился.
— Но только очень мне хочется в Европу, понимаешь ты? — с неожиданной страстью спросил он у валяющегося в ногах патриота. — Хочется ужасно! Надоело мне тут, можешь ты это понять или нет? Вы потом будете там всякое выдумывать — вот, поехал внедрять, перенимать… Да ни хрена подобного, что я, пальцем деланный? Мне же давно все про вас понятно. Я просто больше тут уже не могу! В Европу я хочу, ты понял?! В Амстердам! В Париж, баранья твоя голова! Я никогда еще не был в Париже, ты понял, нет? Что я, нанялся вам тут сидеть безвылазно?! Какое, к черту, великое посольство! Одни слова. А просто, утомясь обонять кислую овчину и выслушивать взаимное доносительство, царь Петр Алексеич желает в Е-вро-пу!!!
…Крик царя разбудил Лефорта. Он вбежал в опочивальню. Петр Алексеич в тяжелом сне размахивал руками и выкрикивал названия иностранных столиц.
— Что ты, Петер?! — растормошил его Лефорт. — Дурной сон приснился?
— Дурной, — кивнул Петр, протирая глаза. — Ты это, Лефорт… Скажи там, чтобы запрягали… А то, их бы воля, я бы так и остался невыездной…
Чья воля имелась в виду — Лефорт уточнять не стал. Он уже знал, что распоряжения Петра Алексеевича надо выполнять быстро.
22 марта 2007 года
Принцип Лауры
Ровно 680 лет тому назад, 6 апреля 1327 года, двадцатитрехлетний священник, историк и публицист Франческо Петрарка увидел в церкви Санта-Кьяра (Авиньон) юную Лауру, в которую тут же и влюбился. Спустя 21 год Лаура умерла, но безутешный влюбленный продолжал воспевать ее еще десять лет. «Сонеты и канцоны на жизнь и смерть мадонны Лауры» оказались главным сочинением Петрарки, не придававшего им особого значения и полагавшего своей главной заслугой латинский трактат «О презрении к миру». У Петрарки была незаконная дочь, у Лауры — законный муж, за 21 год пылкой влюбленности автор едва ли перемолвился с героиней хоть словом, а некоторые исследователи полагают, что никакой Лауры не было вообще. Впрочем, эти исследователи плохо читали Петрарку, поскольку тексты его — относимые иногда к «новому сладостному стилю» — резко отличаются от маньеристской лирики современников: живая страсть, живая скорбь. Вероятно, наиболее адекватные переводы дал Мандельштам (хотя и по подстрочнику легко опознать грубую подлинность любви): «Промчались дни мои, как бы оленей косящий бег… Поймав немного блага — на взмах ресницы… Пронеслась ватага часов добра и зла — как пена в пене. О семицветный мир лживых явлений! Печаль жирна и умиранье наго». Все лжет — одна нагая смерть правдива и бесспорна, то-то и размер ломается, искажается сдвигами.
Петрарка первым доказал, что общаться с предметом любви не обязательно и даже вредно для настоящей поэзии; он как-то умудрился собрать мед любви, не тронув ее яда. В свое время автор этих строк допытывался у Окуджавы — страдание, оно возвышает или портит? Окуджава пожал плечами и ответил в своей парадоксально-азбучной манере: возвышающее страдание возвышает, унизительное — унижает… Стоять в очереди, скандалить с начальством — унижает, несчастная любовь — возвышает; штука не в том, добавил гений, чтобы обеспечить себя сплошным счастьем, а в том, чтобы выбрать подходящие страдания. О том же примерно в то же время написал другой мой кумир, питерец Валерий Попов: почему мы не можем взять от жизни любимое — любимое счастье, любимые муки? Так вот: Петрарка сумел добыть только возвышающие муки. Страдание от невзаимности, от разницы в возрасте и положении, от разлуки — большей частью добровольной, потому что он вполне мог добиться взаимности. Не помешал же ему духовный сан завести незаконную дочь! Но Лаура нужна была ему в качестве лирической героини, а не в качестве спутницы жизни; все-таки поэт знает, что для него лучше.
В первых числах апреля в Бостоне открывается выставка, на которой впервые экспонирована вся переписка Хемингуэя и Марлен Дитрих: Хемингуэй признается, что всегда ее любил, но она вечно была поглощена каким-нибудь ничтожеством, и он гордо отступал. Нечто подобное Ретт Батлер говорил своей Скарлетт: «Я опять не успею вклиниться между вашими мужьями!» Дитрих отвечала, что хотела бы обнять Хема и целовать вечно… но почему-то никак не уступала этому желанию: почему? — да потому что оба были расчетливые западные люди и отлично понимали, что нуждаются не в сексуальном партнере (этого добра навалом), а в отдаленном, вечно мерцающем идеале. Найти такой идеал и бесперебойно извлекать из него вдохновение, живя при этом тихой, в меру счастливой семейственной или внебрачной жизнью, — оптимальная тактика; и так, между прочим, не только в любви. Просто надо уметь выбирать, от чего страдать.
Американское общество страдает от неоконсерватизма, европейское — от избытка политкорректности, но и то, и другое ничуть не страдают от социальной поляризации, от того опасного расслоения, при котором у населения почти не остается общих ценностей. Впрочем, все это верно не только применительно к политике: я знал молодого красавца, всеобщего любимца, вечно умудрявшегося влипать в неразрешимые любовные коллизии. Он выбирал стерв, вдобавок обремененных семьей. Спрашиваю однажды: что это ты, ведь полно свободных и беззаветно тебя домогающихся девушек! Он признался, что с помощью любовных страданий заглушает экзистенциальные: страх смерти, ужас собственной профессиональной нереализованности, творческие муки, наконец… Все заглушается беспрерывными любовными драмами, некогда задуматься о душе! Охотно признаю этот способ гораздо более симпатичным, чем наркотики. Лучше страдать от творческих мук, чем от голода, — так Пастернак в Чистополе оглушал себя работой над переводами Шекспира, чтобы забыть о невыносимых условиях той первой военной зимы. Именно умение выбирать страдания вдохновляющие и возвышающие, отметая унизительные и сокращающие жизнь, отличает человека воспитанного от дикого. За одно это открытие Петрарка достоин был бы украсить собою любую историю литературы — даже если бы не доказал в трактате, что мир с его семицветной ложью заслуживает презрения.
А представить себе, что он прожил бы с ней этот 21 год! Что она бы старела, и дурнела, и скандалила бы с ним! Сказать вам, почему улыбается на портрете Мона Лиза? Потому что она тоже любит Леонардо, но встречаться с ним предпочитает исключительно во время сеансов. Поэтому улыбка у нее хитрая. И не белозубая, во весь рот, а половинчатая, осторожная. Только такие улыбки и имеют смысл. Только та любовь остается в веках, которая — как у Петрарки — бежит осуществления: остальная тоже очень хороша, но Canzoniere от нее не пишутся.
Впрочем, все это не русские дела. Русский выбор всегда заключается в максимализации страдания, в умении добыть из реальности именно то, что способно максимально пригнести вас к земле. Наверное, это тоже способ жизни, не хуже всякого другого. Надо же уважать свою специфику. Короче, если бы Петрарка жил в России и фамилия его была Петров — он украл бы Лауру из семьи, вынужден был бы на ней жениться, немедленно разлюбил бы, всю жизнь колотил и терпел бы ее ответные побои, пил бы с приятелями горькую и, что самое ценное, не написал бы в рифму ни строчки. А главным его произведением так и остался бы трактат «О презрении к миру» — достойный памятник честно прожитой жизни.
5 апреля 2007 года
Стоп, машина!
Это история о том, как все непросто. Тем, для кого все просто, я советую ее не читать — разговор пойдет о неоднозначных вещах. В России полно навешивателей ярлыков, готовых клеймить все, чего они не понимают. Их сразу просят удалиться.
55 лет назад, в апреле 1952 г., в «Литгазете» появилась статья психолога Михаила Ярошевского «Кибернетика — служанка мракобесов». С тех пор считается: кибернетика была заклеймена в СССР как «буржуазная лженаука» наряду с генетикой по личной команде Сталина и Жданова.