Острожские не прислали сюда своих всегда многочисленных почтов, находя, вероятно,
что достаточно послужили королевской республике поражением первого бунтовщика,
грозившего разорением Кракова, истреблением шляхетского сословия, опустошением
панских домов и хозяйств с помощью азиатской дичи, а может быть, из практического
соображения, что в феодальной Речи Посполитої! Польской ниодин панский дом не
мог обойтись без готового безразлично к услугам козачества, а то, пожалуй, п из
политического рассчета, что „Польша стоит неурядицею", что польский престол, может
быть, очень скоро перейдет в другую династию, и что в этом весьма возможном
перевороте, козаки пригодятся князьям Острожским, как пригодились они Яну
Замойскому под Бычиною....
Долго держались козаки в блокаде, „закопавшись по уши в землю", питаясь
кониною без соли, глядя на гибель своих жен и детей от панской артиллерии.
Приступом невозможно было взять отчаянных. Между волчьим бегством и медвежьим
отпором средины у них не было. Много панов поплатилось головой за отважные
попытки. Наконец усмирители бунта „обступили табор на конях и целую неделю, не
слезая с коней, сторожили Козаковъ", постоянно готовившихся к бегству.
Не помогала панам и такая блокада, пока не привезли из Киева тяжелой
артиллерии. Тогда открылась по козакам убийственная пальба, продолжавшаяся без
перерыва четыре часа, Козаки выдержали и канонаду. Отняли у них воду,—они утоляли
жажду в болотных кбпанках. Не стало у них топлива,—они превращали свои возы в
дрова. Не стало, наконец, муки, соли и, что всего важнее,
14
106
.
пати для лошадей. Падали кони с голоду сотнями. Привычные ко всякой нужде
козацкия жены и дети умирали поминутно. Ворочавшимся в дымном аду козакам было
не до погребения мертвых. Разлагающиеся под жгучим летним солнцем трупы
заражали воздух. Но козаки соперничали гордо с панами в боевой выносчивости, не
хотели уступить им рыцарского превосходства,—презирая страх смерти, стыдились
подчиниться победителям.
И однакож не устояли в гордом соперничестве, признали за панами превосходство
решающего боя, со стыдом, горшим самой смерти, подчинились победителям,—все это
потому, что наследственный со времен варягорусских разлад преобладал в их дикой
вольнице еще больше, нежели в панском феодальном обществе.
Ценя своих предводителей только по мере успеха, козаки перестали доверять
„счастью**' царя Наливая, и поставили гетманом затмеваемого им Лободу.
Малочисленные теперь приверженцы Северини видели в Лободе завистливого
соперника, подкопавшагося под их божка, и заподозрили его в расположенности к
„панам Ляхамъ". В такой толпе, как солоницкие козаки, от подозрения до убийства был
только один шаг. Лобода пал жертвою соревнования в „козацкой славе", которое не
давало покоя царю Наливаю.
Но царь Наливай обнаружил предательскую мысль—воспользоваться своим
талантом к бегству,—обнаружил себя таким героем, каким являлся перед королем в
своем проекте уничтожить запорожцев. Поэтому гетманская булава перешла к старому
сечевику, Кремпскому.
Дела, однакож, не пошли от этого лучше. Доведенные до последней крайности,
козаки просили пощады у Жовковского. Снисходительный к козакам больше всех своих
сподвижников, Жовковский готов был пощадить их, но требовал безусловной выдачи
Наливайка с главными зачинщиками бунта. Козаки на это не согласились.
При всем упадке их мужества и силы, между ними много было таких людей, как те,
которые, под предводительством полковника Мартина, будучи ранены, бросались в
пылающее пламя. Решимость их пасть с оружием в руках поддерживала презрение к
смерти в тысячах людей. Это были так называемые козаки невмиракп, о которых
сохранилось у Поляков народное поверье, будто бы каждый из них, убитый на повал,
вставал и сражался вновь до девяти раз. Напрасно жолнеры побивали солоницких
невмирак. Не раз уже казалось им, что только ночь не дала но-
.
107
бедить завзятых окончательно; но утро следующего дна являло перед ними как бы
воскреснувшие силы козацкого духа и тела.
Боясь довести панское войско до отчаяния, Жовковский СПЕШИЛ значительную
часть конницы, чтобы в следующее утро вести ее в атаку вместе с пехотою. Во всю
ночь в панском стану никто не смыкал глаз: Жовковский стоял на том, чтобы не
выпустить из обложенного табора ни одного человека. А в козацком таборе
разыгралась между тем отчаянная драма. Наливайко, с дружиною отважнейших людей,
хотел пробиться сквозь Козаков и панов на степной простор. Но попытка не удалась.
Папские ведеты слышали крики: „Не пустимо! Ты нас довив до такого лиха, до и терпи
ёги> вкупи*:
На рассвете панские хоругви почти без сопротивления заняли козацкий табор. Там
открылось перед ними страшное зрелище: только ничтожные остатки десятитысячного
войска стояли колеблясь на грудах падших. Теперь уже не встали козаки-невмираки
приветствовать гостей. Жовковскому выдали Наливайка, Шостака, Савулу, Панчоху и
Мазепу, как творцов и главных акторов разыгранной трагедии. Достались ему также
пушки, знамена, булава, которую так долго царь Наливай оспаривал у Лободы,
серебряные бубны и литавры. Но в кассе грабителей стольких городов и областей, к
огорчению жолнеров, нашли едва 4.000 злотых.
Между жолнерами вспыхнул бунт: хотели истребить осажденных до ночи.
Жовковский, всегда снисходительный относительно собственных и неприятельских
воинов, показал себя львом в усмирении зверского бунта. Казня его зачинщиков, он в
то же время приказал Кремпскому спасаться с „недобитками® бегством.
Окончательный результат борьбы панов с пх ненавистниками был ужасен. Из
кровавого солоницкого табора, по сказанию современников, преемник Наливайка
вывел всего на всего мужчин и женщин 1.500 душ.
Адмирал запорожской флотилии, ИИодвысоцкий, покорился правительству, н
удалился к низовым лугарям, среди которых проживал уже пятнадцать лет в
отчуждении от правоправящего сословия.
До новогродского подсудка, свидетеля Наливайщины в Белоруссии, дошла только
глухая молва, что Лобода, отделившись от Саска, шел через Киевщину к Наливайку.
Солоницкое побоище со всеми своими ужасами и доблестями не заняло внимания ни
лучшего из Наливайковых земляков, Евлашевского, ни худшего из них,
108
,
князя Василия* По крайней мере после обоих представителей своего века u
общества не осталось никаких в этом отношении известий.
Молва о знаменитом походе усыновленного Польшею Русина, Жовковского, столь
же глухо коснулась уха, п другой светлой личности среди тогдашней русской тьмы,
боркулабовского священника» Он равнодушно и рассеянно записал в своей хронике
следующее:
„А иж (а так как) козаки Наливайкиного войска начали творити шкоду великую
замкам н панам украйного замку (очевидная описка), того ж року 1595 (1596) с войском
литовским (следовало бы написать коронным) погодивши, в селе Лубны, на реце Суле,
Козаков побили. Первей Савулу стяли, Панчоху чвертовалн, а Наливайка Северина
поймавши, по семой суботе до короля послали. Там же его замуровавши, держали аж
до осени, Святого Покрова. Там же его чвертовано."
Ни люди чувствительные к страданиям ближнего, как Евлашевский и
Боркулабовец, ни люди, скоплявшие миллионы с рассчетливым эгоизмом, как наш
„святопамятныи", не подозревали, что у них под ногами разразился вулкан, который
через полстолетия произведет великую Руйну на обширном пространстве между
Ворсклон и Вислою.
Но зачем не казнили Наливайка столько месяцев? На этот вопрос могли бы отвечать
клерикалы Сигизмундовы, прозвавшие малорусское православие Наливтковои сектою,
воображая, как и наши историки, что у панских злодеев были на уме только церковь да
вера. Без сомнения, производились расследования помимо обоих коронных гетманов,
отличавшихся веротерпимостию. Дорогая королю да иезуитам уния имела столько
противников между католиками, что полевой гетман незадолго перед „берестовским
синодомъ", писал к великому: „Ксенз архиепископ гнезненский (примас королевства),
которому сообщил было (об унии) иезуит Каспер Татарин, contempsit *) это дело и не
захотел в него вдаваться*.
Значение Наливайщины в будущем почуяли мстительным сердцем гораздо вернее
те, которые больше кого либо страдали от „римской веры", унии. Оди выдумали, будто