Рублевки, села князя Януша Острожского (1587), и владельцем Наволочи, перешедшей
по его смерти к брату Николаю. Третий сын Остафия, Кириак, был паном на Рожине и
Котельне, пожалованной ому за козацкую службу Стефаном Багорием в 1581 году.
Предприимчивый характер этого популярного князя Кирика виден из того, что оп всю
жизнь граничилея и тягался с соседями папами, Котлубаямп, Ильяшевскими,
Горностаями, а также и с магнатами Тшпкевичем коденским и князем Янушем
Острожским, что и заставляло его быть ревностным королевским слугою-партизаиом,
вернее сказать, аристократом-козаком. Человек завзятый и хорошо знающий Украину,
князь Кирик был своего рода гетманом пятисот украинцев, и обладал весьма
значительною для пустыппой страны артиллериею. Помогая теперь Жовковекому, он
„разрывалъ* козацкия купы, подходил к ним „фортелемъ", нападал неожиданно, и у
пего в руках было всегда множество пленников-языков.
По словам Жовковекого, козаки не смели оставаться в Белой Церкви. Он послал
туда князя Рожинсвого, придав к нему несколько сотен своего войска, для увеличения
страха и собирания вестей, а Рожинский, сделавшись из феодального барона
предводителем летучей кавалерии, представил в распоряжение коронного гет мана
штук пятнадцать своих пушек со всеми принадлежностями.
Теперь весь интерес похода сосредоточился на том, чтобы не допустить Лободу
соединиться с Савулою. Но для нас важнее многих подробностей войны кроткий взгляд
великого полководца на состав Наливашцины. „Здесь между пленных наливайцев
(писал он Замойскому) есть некто Каменский. Слуга ваш Высоцкий, будучи его
родственником, просил меня отпустить его. Не мог я доставить это удовольствие
Высоцкому. Пускай он там просит вас о нем сам. По-моему, сделавши ему карбачем
наставление, такъ
.
99
как он еще молоденек (llllodziucilliy), можно бы отпустить его, авось исправится, и
будет из него что-нибудь хорошее".
Голод заставил Наливайка идти „с ноля" к Корсуню. Уведомляя об этом Замойского,
через восемь дней после предыдущего, Жовковский нишет: „Князь Рожинский наловил
неожиданно под Паволочью гультяев из Саскова полка, и велел их обезглавить больше
пятидесяти. Я до сих пор, кроме падших в бою, сохранил мои руки ЧИСТЫМИ от их
крови. Желал бы я, когда б это было возможно, лечить putrida membra *), а пе отсекать".
Во всю кампанию совершил Жовковский только две смертные казни, да и то в
исполнение прошлогоднего королевского декрета: одну над брацлавским войтом
Тиковичем, другую над означенным в том же декрете преступником, „которых выдали
(доносил он) сами мещане".
Малочисленность войска и недостаток в военных снарядах лишили коронного
полового гетмана возможности разъединить неприятельские силы. Но и козаки
колебались в своих намерениях: то их брала охота ударить общими силами и подавить
многолюдством искусное в боях панское ополчение, то утешали они себя мечтою о
бегстве за московский рубеж, куда еще волынцы Дашкович и князь Вишневецкий-
Байда проторили им дорогу, где у них были знакомцы по Днепру и Дону, подобные
славному козацкому предводителю Данилу Адашеву, иг где севернорусское козачество
процветало u буйствовало по-своему со времен отважных новгородских ушкуйников.
Гетман Матвей Савула беспрепятственно вступил в КиевОтсюда вошел он в
переговоры с давнишиим товарищем по ремеслу, князем Кириком. Всего лучше
подобало бы ему избрать посредника православного, как „борцу за веру" etc., согласно
проповедуемой у нас выдумке. Неть, он послал доминиканского приора с письмом к
единоверному козаку—князю. Из уст в уста, через доминиканца, Савула предлагал
выдать панам готового присягнуть вновь запорожцам Наливайка, чего тот уже и боялся,
и что наконец таки совершилось, а в письме спрашивал, может быть, для прикрытия
цели посольства: за что паны собираются на Козаков? Обо всем этом князь Рожинский
донес немедленно коронному нолевому гетману.
*) Зараженные члены.
100
.
Жовковский стоял еще Б Погребищах. Он, как мы видели, хлопотал всячески о
разъединении козадких орд. Козацкия орды, повидимому, сами распадались. Еще не
вернулся посланный им к Лободе „козачекъ*, как привели к нему и другого посланца.
Тот привез письмо от Наливайка к находившемуся при полевом гетмане брацлавскому
старосте Струсю. Севериня просил через него помилования; писал, что томится
голодом, что товарищи покинули его, и он, как дикий зверь, принужден скрываться в
дебрях.
Жовковский, подумав немного, отвечал Струсю: „Бог с ним! пускай отдастся в
наши руки. Я даю слово, что не будет наказан смертью, лишь бы возвратил коронные и
забранные в панских замках пушки, а также Максимилиановы знамена*.
Но Наливайко, по козадкому обычаю, „стлал себе дорогу на обе стороны*, как
сделал через 58 лет Хмельницкий, присягнув явно московскому царю, а тайно
турецкому султану, и как делали следовавшие за ним козацкие гетманы, переходившие
от Русских к Ляхам, от Ляхов к Татарам, Туркам, Шведам.
Оправдывая стих украинской песни, по которому запорожцы „повдавались один в
одного*, как родные братья, Савула, Лобода и Наливайко, в конце концов, соединились,
и двинулись без шуму к Белой Церкви. Белоцерковский замок занимал тогда князь
Рожииский. Жовковский осведомился уже о движении неприятелей, знал, что у них
7000 войска, и спешил на соединение с авангардом своим из Ходоркова по топкой
мартовской дороге, сквозь ужасный снег, какого не бывало во всю зиму. .
Но нам интересно читать реляцию самого полководца.
„Князь Рожинекий (писал он) знал, что я так близко, и хоть во вторник, немного
позже полудня, получил известие, что козаки идут к Белой Церкви, хоть их уже было и
видать, но знать мне о том не дал. В среду рано утром услышал я боевой гул, и
поспешил на место. Бились наши с козаками от полуночи, и могли бы дождаться меня в
замке безопасно; замок здесь не из худших, и с таким гарнизоном, какой был у
Рожинекого, неодолимый. Однакож, пренебрегая козаками и не осведомившись ночью,
чтб за войско, (бросились) к пим в поле, а козаки вошли другими воротами в город.
Побили наши в поле Козаков, так что легло их до тысячи, но, когда вернулись в город,
тотчас потеряли больше полсотни пехоты, а прочих много было переранено. Козаки,
услыхав о приближении войска, двинулись обратно к Триполю. Были уже в доброй
полумиле, когда я пришел под Белую Церковь. Там все
*
101
решили преследовать их тотчас. Настигли мы казаков за Белою Церковью в одной
миле. Шли не спеша в таборе, пустивши в пять рядов возы и телеги (wozy i kolasy).
Пушек у них было больше двадцати. Часа три смотрели мы так одни па других,
подвигаясь медленно вперед, так как я поджидал людей, оставшихся сзади. Потом,
когда уже склонялось к вечеру, ушло от них двое с поля, и один, который служил
покойному пану подкоморию. Они донесли, что между козаками тревога. Тогда
оставалось уже только попытать счастья. Построивши войско, ударил я на них с фронта
и в тыл, и с обеих сторон. Никто не сомневался в успехе, так как я выдержал бой до
удобной позиции. Но милости Божией, стрельба их не сделала нам совсем никакого
вреда. Рукопашная битва кипела в таборе. Однакож разорвать их, хоть и очень было на
то похоже, Господь Бог не судил. Побили же мы мх столько, что и сами они говорят, что
никогда не понесли такой потери, как в этих (двух) сражениях. Савуле отшибло ядром
локоть; Саско убит на повал, и других знатных между ними легло множество. Но и нам
не без крови обошлась эта драка (burda). Убит ротмистр Вернек *): в таборе конь под
ним упал, не перескочив через телегу (kon z niein przez kolasк szwankowaи), а
товарищей в некоторых ротах легло трупом 32 **). Козаки тотчас выбрали на место
Савулы Наливайка, также раненого, u двинулись на всю ночь к Триполью. А мы
расположились на ночлег там же, где была битва, сегодня же пришли сюда, в Белую
Церковь. Ночи очень морозные, и людям и коням великая беда, что делает большое ad
rem gerendam impedimentum ***).
Что Наливайко был избран гетманом предпочтительно перед Лободою,
прославившимся на суше и на море, это показывает, что на его стороне была масса,
ценившая в предводителе больше всего уменье ретироваться да отсиживаться в окопах
среди зарослей и топей, — уменьем, доведенным впоследствии козаками до
совершенства изумительного. Он повел войско к Киеву и переправился за Днепр; не
остановил его и весенний ледоход. Туда Карпо Подвисоцкий, козак-шляхтич, доставил