да с практикой разлад какой-то получался. Вроде как и знал, чего делать-то, да к той же Ульке подойти не мог. Да и не хотелось ему так-то это дело решать, а сватов звать боязно — вдруг откажет? Жорвель посмеивался, что бабе крепкая рука нужна, чтоб слушалась, да противно Асуне отчего-то было так с ней.
— Эх, баба и есть баба! — вздохнул он в сгустившихся сумерках. И даже сам не понял про кого он: про Ульку или про себя — обабившегося вконец.
Опять потянуло на слёзы. Идти да хныкать в темноте казалось одновременно глупым, но и приятным. Да пусть и баба! Будет бабой с бородою, да хоть попробует, как оно — когда слёзы катятся, а сдерживать не надо. Идёшь, ревёшь, руками за плечи держишься и только всхлипываешь каждый раз, как ветка в темноте по лицу хлестнёт.
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы! — выл Асуня, поднимая залитые слезами щёки и бороду к небу. — Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы дура-а-а-а-ак я-я-я-я-я! Ба-а-а-аба-а-а я-я-я кля-я-я-ята-я-я-я! Ы-ы-ы-ы!
Спустя несколько минут Асуня вдруг понял, что как-то ему даже вроде и легче. Неужто, и правда, в бабу превращается, что плакать-то ему не противно? Он всхлипнул ещё пару раз, высморкался в кусты. Потом на всякий случай ещё разок и от души сплюнул, надеясь, что этим хоть немного мужика в себе задержит.
Это што ж получается-то? А вдруг прокляли-то его не просто с пива рыгать, а самою настоящею бабою быть?! Это ж стыд-то какой! Правильно он из дома ушёл, не дай боги, кто из соседей бы увидел! До конца жизни от позора бы не отмылся!
Асуня в ужасе хлопнул ладонями по рубахе и начал судорожно ощупывать грудь. Так-то она была у него вполне объёмная. По-мужски волосатая, крепкая, в ладонь ложилась, но о пузо не шлёпалась. А сейчас-то как понять? Мужская она ещё али уже бабская растёт?! Но коли бабская, то висеть-то должна? А если она уже бабская, да не как у нормальной, а как у Асетки, что доска? Вдруг он тоже станет Асеткой-доской, и не останется ничего: ни брюха покатого, ни кулаков сбитых, ни ног с полпорога стопой?
— Да што ж это деется?! — в ужасе заорал Асуня, раскорячился, чувствуя, как слабеют колени, ухватился руками за бороду, раскрыл рот и заорал. — А-а-а-а-а народичи-добрыя! А-а-а-а-а!
Выдохнул, похолодел, а потом судорожно зашарил руками по поясу, чуть не разрывая завязки штанов.
В тишине тёмной дороги слышались лишь сбивающееся сиплое дыхание и нарастающие всхлипывания.
— Подсветить? — раздался голос откуда-то спереди, и в воздух взмыл сияющий зеленью волшебный огонёк. — Однако… — протянул незнакомец, глядя на застывшего раскорячившегося Асуню, держащего в руках съёжившееся от холода добро.
Друг
Незнакомец выглядел непривычно. Более того, даже неприлично! Узкие штаны, заправленные в сапоги; совершенно бесстыдно обтягивающая курточка с цветочными узорами и всё кичливого зеленовато-белого цвета; да ещё и холёные бабьи патлы, заплетённые в косы до середины плеча. Если так вырядиться, Жорвель бы с дружками в грязи вывалял сразу же, едва бы тот показался.
Только вот этот народич держался вполне уверенно, будто ни разу битым не был. Это ж откедова он такой тут? С виду хилый, сам на бабу похож, а спину выпрямил, будто староста.
— Ты энто… — высвободил Асуня одну руку и ткнул в сторону бледного в свете огонька безбородго лица. — Ты маг, что ли?
Незнакомец посмотрел на парня, на висящий перед ним светильник, потом вновь на парня, щёлкнул пальцами, погасив свет, и ответил:
— Нет.
Повисла пауза. Асуня молчал, незнакомец не шевелился, в ветвях над головой шумел тихий летний ветерок.
— Штаны-то надень, — раздалось из темноты. — Или ещё потрогать хочешь?
Было бы светло, Асуня бы покраснел, а так скорее заспешил подобрать портки и на ощупь завязал пояс.
— Ты откудова тут взялся-то? — спросил Асуня, когда по-прежнему принадлежащее ему добро было надёжно спрятано в тёплое укрытие портков.
— Да тут как бы тракт-то уже за углом. Иду, слышу — орёт кто-то. Вот, пришёл помочь. Чего орал-то?
— Э-э-эх, — взмахнул рукой Асуня. — Прокляли меня. Иду вот в город, мага искать.
— Угу… — глухо произнёс незнакомец и опять примолк. — Чего, прям прокляли? — спросил он после паузы. — Совсем?
— Совсем… — признался Асуня и горестно вздохнул. — Тебе-то с таким-то видом могёт быть и нестрашно, привычно, да мне вот, мужику, таперича всё едино пропал я.
Уже угадывающийся привыкшими к темноте глазами силуэт незнакомца помотал головой:
— Не понял. Прости уж, говор ваш не очень понимаю.
— Э-хе-хе… — вздохнул Асуня. — Пропал я, толкую. Совсем, от ить. Прокляли меня, в бабу превращаюсь. То пить не мог, сейчас вон, сам слыхал — плачу! Позорище-то какое! С дому вот ушёл, коли боги умилостивятся — найду мага, да сниму проклятье, а коли нет — не вернусь боле. Хуже смерти мне в бабу превратиться! Житья не дадут вовсе.
— Н-да-а-а, беда-а-а, — протянул незнакомец и предложил: — Давай вместе пойдём, что ли? Я сам в Баталон шёл, да на дороге задержался. Тут чуть дальше поляна есть, там заночуем, а утречком как раз свеженькие посветлу доберёмся, как раз к обеду будем.
Асуня задумался. С одной стороны, не в одиночку как-то легче. Да и чего греха таить? Этот-то изузоренный да отощавший сам почти баба, поди, поймёт. Глядишь, и подскажет чего делать-то, ежели проклятье до конца наступит. А с другой, вдруг приключится чего, а они вдвоём такие? Оба расплачутся да причитать начнут, так и задерут их звери дикие.
— Как звать-то тебя? — спросил он у незнакомца, выжидающе глядящего на него.
— Кайлиэль, — ответил он, склонив голову так, что из-под волос выглянуло острое ухо.
— Ты энтот… — опешил Асуня, — эльф, что ли?!
— Отчасти, — ответил собеседник. — На три четверти. Можешь звать Кай, вижу, тебе проще будет.
— Ого… А я Асуня. Чистокровный мужик… Ой, человек, то есть! А светилка у тебя откудова?
— Да так, — Кай неопределённо двинул пальцами. — Друг одолжил.
Они помолчали. В тишине пустынной дороги раздался крик сыча, из-за ползущих туч наконец-то проглянула луна и осветила собравшийся гармошкой лоб Асуни.