всепоглощающую темноту: «Астра» ползла рядом с рекой, как заблудившаяся дворняга, под ранние хиты Татяны Матеяш в атональной интерпретации Лейлы. Спустя некоторое время слащавая мелодия завладела моим сознанием, как какая-нибудь обрядовая песня. Дорога стлалась перед нами, как развратная танцовщица. Темнота становилась все гуще, хотя только что миновал полдень. Мне пришлось сбросить скорость и сконцентрироваться на езде. Я забыла, куда мы едем. Мы покинули Вторую сессию АВНОЮ и теперь бежали к силам Оси под засахаренные аккорды ранних девяностых. Было уже неважно, куда мы направляемся. Так же неважно, как теннисная ракетка за нами или ее обручальное кольцо, подвешенное к освежителю воздуха. Больше не существовали ни Майкл, ни Дино. Нужно было просто ехать, продолжать, быть уверенным в несовершенных глаголах. Возможно, поэтому она мне и позвонила. Никто другой не знал бы, как молчать и вести машину, как слушать Тайчи. А может быть, я это сама себе выдумала. Вполне возможно, что я была всего лишь водительскими правами и толстым бумажником. Это было для меня несущественно. Я могла быть чем угодно, и можно было без помех продолжать поездку по направлению к тому, что нам ни разу не удалось назвать по имени, но о чем мы обе думали. Мы сказали Мостар, мы сказали Загреб, мы сказали Вена. Лейла пела, а я смеялась, как будто нас ничего не ждет. А она была там, хотя мы не произнесли ее имени. Темнота в конце тоннеля, неотвратимая и неизбежная. Холодная могила на нашем пути. Умело скрывавшийся нарыв. Банялука.
Я хотела, чтобы мы проехали мимо нее так, будто там со мной не произошло ничего, достойного упоминания. Тогда я превратила бы ее в один из тех городов на карте, названия которых ничего не значат. Какой-нибудь картограф может свободно стереть их, никто и не заметит. Однако Лейла опередила меня и сказала: «Мы можем остановиться возле дома?»
Возле дома. Два слова – и из карты вырос целый город. Получил улицы и дома, школу, гимназию и философский факультет. Река рассекла его кожу и опоясалась мостами. Из могил выросли виноградники. Окна сами пробились сквозь стены и за своими мутными стеклами позажигали лампы. Где-то заговорил телевизор. И все из-за того, что Лейла сказала «возле дома». Там, где исчезают люди, умирают зайцы и не растут авокадо. Она вытащила Банялуку из земли двумя словами. Больше в «Астре» не было музыки. Тайчи осталась без хитов. Смыла макияж, упаковала вещи и отбыла в Америку.
Я свернула с окружной к гимназии. Нас остановил светофор. Лейла смотрела на красные кирпичи, потом нахмурилась и сказала: «Помнишь выпускной?»
«Помню», – ответила я. Guadeamus igitur. Мы просыпаемся одни, потерявшие невинность. Маленькая белая перчатка плывет по воде. Мы идем на рынок покупать белого зайца.
«Какая отвратительная ночь, надо же… Ты помнишь? Там, на реке?» – спросила она по-прежнему хмуро.
«Что ты несешь, вообще не было ничего страшного. Насколько я помню, тебе понравилось».
Тут она посмотрела на меня так, как будто я совсем ненормальная. «Понравилось, мне?!» Она передернулась, возможно, чтобы так освободиться от порчи, и решительно добавила: «Фу».
«Я не знала, что тебе было настолько плохо».
«Ну, похоже, ты всего и не знаешь», – ответила она и принялась рыться в сумке в поисках новой жвачки.
«А помнишь те смешные галстуки на них?» – спросила я.
«У твоего был галстук. Он даже цветы тебе принес».
«Да не приносил он цветов… Подожди… Неужели и вправду принес цветы?»
«Господи, Сара, у тебя действительно ужасная память. Он принес тебе розы. Ради тебя нацепил галстук. Он сходил по тебе с ума. Тот, что мой, был просто ничто. Всякий раз, как вижу это дурацкое здание, вспоминаю его маленькую красную пипиську».
А мне гимназия напомнила кое-что совершенно другое. Я вспомнила Александра, который запихнул мне язык в рот, там, перед той входной дверью. Я сидела в нише в стене. У него были борода и усы, от него пахло сигаретами и каким-то резким парфюмом. Он засунул ладонь мне под юбку. Рука была теплой. Мне было пятнадцать лет, и я думала, что знаю все. Я носила клетчатые рубашки и джинсовые юбки с дырами. Делала вид, что понимаю группу «Екатерина Великая». Была уверена, что умею рисовать. Закатывала глаза. Там, перед этим обветшавшим зданием из красного кирпича, которое сейчас зияло пустотой в иной темноте.
Светофор слишком долго горел красным. По тротуару шагал старик, он тащил за собой тачку с одним колесом. На ней лежало что-то, что я не смогла разобрать из машины, что-то белое. Старик шел медленно, словно отклеивая ноги от земли. Он был единственным человеком в темноте, но при этом очень мало походил на человека. Казалось, что слился воедино с тачкой за спиной, что их обоих тянет невидимая воля жестокого сверхсущества. Когда загорелся зеленый, я прибавила газу, чтобы догнать его и увидеть, что он тащит за собой. Было очень темно, но мне удалось разглядеть: он тащил свинью. Мертвую или оглушенную, непонятно. Огромная, откормленная свинья в расхлябанной тачке. Человек поднял голову, но я газанула и уехала раньше, чем он успел на меня посмотреть. Не хотела, чтобы он меня увидел.
Улица Лейлы выглядела так же, как и в ту последнюю ночь, когда мы похоронили Зайца. Я припарковалась через два дома. Не хотела видеть вход во двор с радиоактивной черешней. Не хотела видеть дверь их дома с буквой «р» из латуни. А меньше всего я хотела увидеть балкон учителя биологии или, того хуже, его самого.
«Пошли со мной», – сказала она. Я подумала о ее матери, вероятно, еще более худой, чем когда-то, в бледном черном трауре, с руками, похожими на ощипанные крылья.
«Не стоит, иди одна. Увидимся позже».
Лейла меня не уговаривала. Она развязала узел волос и быстрыми пальцами, как ловкий паук, заплела их в безукоризненную косу. Потом выбралась из машины и ладонями пригладила футболку. Потянула вниз шорты, чтобы прикрыть задницу.
«У Ранка?» – спросила она.
«Можно и у Ранка, – сказала я и улыбнулась. – Когда?»
«Часа через два-три?»
«О’кей», – ответила я, а она помахала мне и направилась к своему двору.
Пока она шла по улице, я смотрела ей в спину. В густой темноте ее белые волосы исчезали, как мелкие крошки мела на ладони.
[Ты узнавала цифры на школьной доске, как фотографии из семейного альбома. Для меня их ряды были непреодолимы, я желала букв, из них можно было сложить слова, а потом и фразы. Учительница сербского велела мне написать сочинение для школьного журнала. Тема была «О чем я мечтаю». Папа потом вырвал эту страницу из сборника, вставил в рамку и повесил на стену в столовой. Но для тебя слова уже давно потеряли свои значения. Они следовали несправедливым человеческим законам, их природа менялась при появлении каждого нового словаря. По сравнению с твоими вечными цифрами слова выглядели как беззубые шлюхи рядом с греческими богинями. Поэтому наш пакт был логичным: ты писала две контрольные по математике, одну под моим, другую под своим именем, а я писала две письменные работы по сербскому языку. «Осень в моем городе». При этом мы изменяли почерк: ты добавляла моим цифрам засечки и большие круглые животы, я искривляла твои буквы,