для нагорной части Нижнего Новгорода. В ночь с 14 на 15 полиция произвела обыск во всех помещениях Народного Дома. Там обнаружили большое количество взрывчатых веществ и семь полностью снаряженных бомб — нижегородские социал-демократы серьезно готовились к восстанию. Другая команда жандармов и охранников тем временем обшаривала квартиры членов Нижегородского стачечного комитета.
В результате за решеткой оказались наиболее активные деятели нижегородского революционого движения 1905 года: Н. А. Семашко, А. П. Невзорова, А. И. Пискунов, П. И. Лебедев (Керженцев) и другие.
В тот же день губернатор Фредерикс закрыл Народный Дом, приказав заколотить досками окна и двери. Еще через день была прекращена деятельность Городской библиотеки и Соединенного клуба.
Оставшись без руководителей, лишенные удобных мест для собраний и обмена мыслями, нижегородские социал-демократы на время прекратили активную деятельность, и вторая половина декабря прошла в городе сравнительно спокойно.
О ненависти к самодержавию, клокотавшей в душах многих нижегородцев, напоминали лишь прокламации, частенько валившиеся в театре с галерки на головы сидящих в партере, да рукописная политическая сатира, ходившая по рукам обывателей.
Вот стихи, направленные против Николая II, его семейства, видных министров и генералов. Сочиненные, как выяснилось, в Петербурге, они по форме представляли собой ироническую «Молитву царю Небесному»:
Награди, Господи,
По заслугам их,
Верных рабов твоих:
Царя нашего Николашу,
Жену его Сашу
И Машу — его мамашу…
Владимира — святого митрополита,
Победоносцева — хитрого иезуита,
Витте — горе-министра,
Хилкова — ура-машиниста,
Трепова — кровавого генерала,
Алексеева — подводного адмирала…
И т. д.
Среди нижегородцев нашелся поэт, добавивший к этой «молитве» двадцать строк нижегородского содержания:
Не забудь, Господи, в мыслях своих
И нижегородских рабов твоих:
Унтербергера — немца-губернатора,
Таубе — полицмейстера-провокатора,
Бальца — зверя-прокурора,
Богордского — пристава-вора,
Нейдгардта — дворянского предводителя,
Грешнера — жандарма-воителя,
Назария — смиренного архиерея,
Орловского — буйного иерея,
Клочьева — громилу атамана,
Меморского — голову-болвана,
Ещина — кадета-агитатора,
Серебровского — патриота-оратора,
Иже во святых Николая Бугрова…
И соратников его: Башкирова,
Блинова и Дегтярева…
Не отринь, Благий, гласа моего:
Воздай каждому по делам его…
Да сгинет со света вся нечисть эта
На многая, многая лета!
Некоторые из упомянутых фамилий забылись столь прочно, что читатель вправе получить краткий комментарий. Начнем по порядку упоминания. Унтербергер — губернатор, «усмирявший» сормовичей в 1899 году. Бальц — городской прокурор, выступавший с обвинительными речами на всех политических процессах в Нижнем Новгороде. Нейдгардт — губернский предводитель дворянства, позднее был губернатором-усмирителем в одной из западных губерний Российской империи. Грешнер — начальник жандармского управления, погибший в Нижнем от руки юноши-террориста. Клочьев — извозчик, предводитель черносотенных банд. Ещин — издатель «Нижегородского листка». Серебровский — адвокат-монархист.
Громадный, с тысячами рабочих завод, находившийся рядом с пригородным селом Сормовом, заволновался 10 января 1905 года, когда туда пришла весть о расстреле питерских рабочих перед Зимним дворцом. С тех пор Сормово и лихорадило — все последующие месяцы.
Слухи о готовящихся выступлениях против царя и некоторых, наиболее реакционных, министров и губернаторов начали просачиваться в скромные квартирки сормовских служащих и рабочих.
«Уж не революция ли наступает?» — делали предположение старые рабочие, развертывая газетные листы, оповещавшие о стачках, бунтах, восстаниях, покушениях, казнях, побегах из тюрем, ограблениях банков и тому подобных событиях, страшных для обывательского сознания.
Молодые сормовичи много говорили между собой на работе, но украдкой, да и дома, в семьях не очень-то распространялись насчет своих намерений. Старики ворчали, видя в руках молодежи печатные листочки, называвшиеся новым в сормовском быту словом — «прокламация». Старики-то знали, что за прокламации вполне могут посадить в тюрьму, а то и услать в места, куда, как говорится, ворон костей не заносил.
Слышали пожилые сормовские обыватели в разговорах сыновей и другие новые словечки: «буржуазия», «абсолютизм», «агитация», «социализм», «демократия», «делегат», «оратор», «агент-провокатор». Надо сказать, что в 1905 году старики и молодежь резко отделились друг от друга. Старики боялись неведомой «революции» — молодежь ждала ее. И не только ждала, но и активно к ней готовилась. По вечерам юных сормовичей нельзя было застать дома. Спешно поужинав, надвинув кепки на самые глаза, пробирались молодые люди по темным улицам и переулкам в какие-то им одним известные секретные места для сбора. Часами длились разговоры вполголоса, споры, совещания. Читали неизвестно откуда поступавшую «заграничную», как тогда говорили, литературу, слушали горячие речи ораторов, приезжавших из губернского города.
На заводе работа шла своим чередом, однако в воздухе носилось нечто такое, что заставляло подавляющую массу рабочих, независимо от возраста, держаться настороже.
В феврале рабочие запротестовали против обидных и унижающих человеческое достоинство обысков при выходе из завода. Порядок ощупывать карманы в проходной был заведен еще основателем завода — Дмитрием Бенардаки. С тех пор все очередные директора санкционировали обыски, а директор Мещерский предписал сторожам заглядывать даже в сапоги. Напрасно рабочая депутация доказывала директору ненужность такой меры, оскорбляющей людей, отнимающий свободное время рабочих и подвергающей их опасности при раздевании и разувании на холоде получить воспаление легких. На все доводы Мещерский отвечал: «Отмени я обыски, вы, рабочие, растащите весь завод по гвоздику!» Все, на что согласился свирепый хранитель прибылей сормовских акционеров, так это по личным письменным прошениям освобождать от обыскивания отдельных рабочих. При этом прошения должны были подаваться единолично и в разное время, ибо подавать заявления и просьбы «скопом», то есть коллективно, рабочим запрещали законы империи.
Несколько раз в весенние месяцы 1905 года рабочие, собираясь в группы по 100–150 человек, вызывали директора из конторы, жалуясь на чрезмерность штрафов и взысканий. Только после вмешательства казенного фабричного надзора в лице сравнительно гуманного инспектора Селивановского директор Мещерский соблаговолил признать: «Мы действительно переборщили, но впредь этого не будет…» Уменьшились штрафы, но для налаживания спокойной работы одного этого было недостаточно.
На масленицу, в марте, в Сормове прошли, наконец, выборы цеховых старост, на большинстве русских заводов состоявшиеся еще в 1904 году. По закону цеховые старосты могли обсуждать дела, «возникающие на почве договора найма или касающиеся быта данного предприятия». Они обладали также правом возбуждать перед заводоуправлением ходатайства «о способах расчета с рабочими, о более удобном распределении рабочего времени, о праздновании тех или иных дней в году и о разных других, но исключительно хозяйственных нуждах».
Рабочие выбрали — отдельно по цехам — 168 «уполномоченных», исходя из расчета 5–6 человек на цех или мастерскую.