В возрасте Готье, да при его роде занятий трудно людей не знать — и трудно о них хорошо думать. Но от своих он все же другого ждал. Не храбрости, нет. Понимания. Желания жить. Способности прикинуть, что на пользу, что во вред, а что и вовсе самоубийство… не бежать, наобум Лазаря, прямо к обрыву, а подумать. Ведь все — бывалые люди, и не от родителей свое унаследовали.
Про себя самого услышал столько всего — то ли плакать, то ли смеяться, не то гордиться, не то каяться. Что сам торговец Готье среди них — лет пять уже как старший и слово его последнее. Что его всегда преемником более уважаемые и видели. Что искуситель торговец Готье такой — Сатану облапошит как младенца. И говорить умеет гладко, и планы строит такие мудреные…
Ну не высовываться ж из-за ширмы, чтобы спросить, не рехнулся ли очередной товарищ по торговым делам? Да и верили, вроде, все эти сказочники тому, что говорили. Герцог в очередной раз оказался прав. Мэтр Эсташ этих неразумных и вел. Слепой — слепых. Вот и свалились в волчью яму.
Он-то себя числил одним из десятка, человеком важным, но не самым главным. А его уже годы как считали вожаком. Он каждый раз пытался пробить свое, рассчитывая на сопротивление — и не знал, что многие уже просто шли за ним, не очень раздумывая. Господи Боже мой… он мог не убивать мэтра Уи. Ему не нужно было защищаться, ему попросту ничего не угрожало. Вот оно что такое — сунуться в чужое дело.
А потом вдруг стало из этой грязи что-то такое проступать, прорастать, как в Египте из-под мутной водной толщи — зеленые побеги риса. И не все врали, и не все себя выгораживали, а соседей — топили. Или — вот уж изоврался человек, никого не пожалел, а речь дошла до его приятеля, с которым не один год пиво попивали — тут и уперся. Не виноват тот ни в чем, я, все я — меня и карайте. Много разного. Оказалось, понимал он в людях только вершки, а вот тут и корешки показали.
И это тоже неправильно было. Нельзя людей так знать: до настоящего донышка, до того места, где край. Даже хорошее — нельзя, даже жалеть — не отсюда. Особенно, если самому обещано, что выйдешь живым.
А для господина герцога ничего в этом новом не нашлось. Совсем. Он слушал о делах, ему нужны были подробности, а о людях не думал. Знал наперед, что скажет тот или другой, редко-редко удивлялся, да и то несильно. Значит, уже все видел раньше. Где, когда — разве кто расскажет? Да мало ли. Тот же север вспомнить — половина страшных слухов яснее становится. Вот то-то он меня выслушал тогда, вначале. И сразу все понял…
Негоциант Готье идет по прозрачной от холода орлеанской улице. Зима нынче выдалась морозная, даже снег выпал под Рождество. Надвигает пониже шапку, прячет руки под плащ. К вечеру будут жечь костры, но сейчас еще не вечер — хмурое зимнее предвечерье. У негоцианта Готье все хорошо — в делах порядок, дома уют, жена покладиста, дети разумны. С тех пор как его проглотил дракон, у него почти что все хорошо. Почти — потому что прошлый год вряд ли когда-нибудь забудется. Не забудется. Ни страх, ни допросы, ни погубленный им ни за что мэтр Уи, ни альбийская тварь. Все это остается грузом, мешком на плечах — мешком грехов, которые так и тащить на себе. Господь, понятное дело, милует всех, кто хочет милости, но сделать так, чтобы и память о сделанном болеть перестала, и человек от того не попортился, может только там, потом. А здесь…
Но жить все-таки можно. Ходить по земле, дышать, делать дела, учить наследника, баловать жену. Потому что отчаянье — смертный грех. Потому что люди не могут предусмотреть всего, а еще они любят обманываться — и никто не может и не должен отвечать за чужой самообман, если не растил и не поощрял его. Потому что люди совершают ошибки, все люди. Эти ошибки могут кончиться очень плохо, но сами по себе они всего лишь… ошибки. Глупости. Неверные решения. Их нужно избегать, но смешно думать, что это будет получаться всегда.
Сам мэтр никогда бы до этого не додумался. Не привык так рассуждать, не по нему шапка. Но понять сказанное напоследок, когда дракон отпускал его домой — смог. Запомнил, обдумал, повторял сам с собой наедине. Сомневался, спорил — а приходил все к тому же. Ни с кем к этому пойти не мог. В грехах исповедовался, а вот рассказать о драконе — да кому это все расскажешь? Вдруг понял, что полжизни болтался между землей и небом: с такими, как Его Светлость не поговоришь, кто ты для него, мелкая букашка, как ни крути — а приятели не поймут, жена и вовсе скажет «благодари, что жив остался, а почему — не нашего ума то дело, милость и есть милость».
Место каждой вещи на земле — и каждому человеку нужно место на земле, чтоб не быть вечным маятником. Королю — трон, монаху — келья, крестьянину — нива, а ему, негоцианту Готье, что? Лавка и дом? Стало быть, так. Но мало же, Господи, мало — хочется чего-то еще, и никак не поймешь, чего именно. Всякий человек должен знать свое. Должен. На том мир стоит. И место есть, думает мэтр Эсташ, подходя к дому, уютное, теплое, родное — так чего же мне не хватает?
Вот почему это было. Вот почему не только я, мы все, умудренные жизнью люди, ухнули в этот заговор как в омут, полезли в ловушку так охотно. Нам тесно. Нам мало своего места. И быть недодворянами неохота. И мятеж не манит. И соседский обычай не по нраву. От такого устройства, как на полуострове, смертоубийства выходит больше, чем от нашего покойного короля, прости Господи… и не нужно мне, чтобы мои дети вина спокойно выпить не могли или на улицу выйти. Мы хотели чего-то, чего в мире вовсе нет, и сами себе в том не признавались — конечно, мы забрели в болото.
И не царства, которое не от мира сего, искали. К тому царству путь известен, каждый с малолетства его знает. «Блаженны нищие духом…» — и дальше, до последних слов. Но хочется-то чтобы здесь. От мира сего, прости, Господи, в очередной раз. Того, чего нет — но нужно, чтоб было.
Может быть, когда-нибудь и будет, думает человек, заходя в теплый протопленный дом. Может быть, когда-нибудь будет здесь.
— Да полно вам, господин комендант, — говорит Мадлен Матье, ставя перед гостем здоровенную, еще дымящуюся миску рыбного супа. — Все у вас хорошо. И у нас все хорошо, а будет еще лучше.
Господин комендант, арелатский капитан Дени де Вожуа, дует на ложку, уныло шевелит усами — как бы улыбается. Видный мужчина, и молодой, и красивый, и ладный, приятно на него смотреть, но хмурый вечно, как марсельское зимнее утро. С первого дня как назначил его генерал де Рубо комендантом города — так и хмурится. Все думает, у него не ладится. Тут что-то случилось, там что-то не вышло, значит, он не так велел, не о том распорядился. Одно слово — арелатец. Никак не поймет, что такое Марсель, как со здешней вольницей управиться. У них там на севере, где снег выпадает, есть такой цветок — подснежник. Еще снег не стает, а эти уже головки поднимают, к солнцу тянутся. Вот и марсельские жители — еще не поняли, как живы остались после осады, шторма и разбирательства, а уже тянутся все сделать на свой лад, городские свободы отстоять и старые обычаи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});