Не верь, шепнуло что-то внутри, не верь, Господи. Это он сейчас такой. А через месяц, через два — самое позднее через три — опять сюда придет. С делом. И торговаться будет. Даже с этим… с этим… с нечистью этой белоглазой, зачем ты все-таки, Господи, столько всякой пакости на свет произвел?
Буду, буду. И с тварью этой — тоже буду. Потому что каждому — свое, и для купца торговля — его дело, как для монаха молитва, а для солдата война. Наше дело прибыль. Для детей, для семьи, для налога, да и для покровителя, само собой.
Но это мое, а чужого мне больше не нужно. Высоко залезть — дело хорошее, видно далеко, но у вершины ствол делается тоненький, ветки хрупкие, подломятся, так лететь будешь до самой земли. И никакие перепонки не помогут. Нет уж, птице гнездо, белке дупло, кроту нору… и так далее. А секретарь, бедняга, внутри аж винтом свернулся весь. Думает, чем это торговец шелком, известный, крепкий, но в деле своем не первый, так хорош, что за него такие люди вступаются — а другие ему пеняют и объясняют, что двери открывать ему и своего имени хватит.
Но секретарю такие вещи знать не положено. Если свои не рассказали — пусть или сам землю роет, или так и линяет от неудовлетворенного любопытства. У всего есть причины, конечно, и альбийцы, хоть не так спесивы, как наши вельможи — тоже попусту кланяться не станут. Но только мелкий приказчик, из самых молодых да глупых, расхвастался бы знакомствами и связями, и тем, как их нажил. Кто постарше, поумнее — те обычно молчат.
Кстати, и подумать стоит — а почему они стали мне кланяться? Навредить я им не могу, верней, что мог, уже сделал. Рассказал — и что знал, и что прикинул, и где землю рыть. Дружить с ними мне не с руки, и не из-за прошлого, а из-за дракона. Сами должны понимать. Один раз не сжег, проглотил только. Второго не будет. Так в чем же дело?
Что же до них могло дойти? Летняя история? Да, после нее и мои товарищи считают, что я к нашему дракону ближе многих прочих. Потому что господин герцог до личной беседы — и не до одной — снизошел, лично разбирался, за собой таскал. Показывал, объяснял. Сам. Ни на кого из младших своего дома не перевалил.
Снизошел, да… Приблизил. Так, наверное, чувствуют себя грешники в аду. Ты вспоминаешь и описываешь все. Что произошло, что ты решил, почему — да не те причины, что ты другим рассказал или себе потом сочинил, а настоящие — что говорили и делали другие, чего боялись, в чем видели выгоду… Тебя выворачивают наизнанку, а больше ничего не делают. Лучше бы уж делали.
А потом вызывают и говорят, что дебет не сошелся с кредитом. Нет, никто мэтра на лжи не поймал — просто дел оказалось слишком много, а он слишком часто просил за других. И на себя ему не хватило.
Можно было бы — потом показалось, что можно было бы, — развести руками, мол, я по вашим правилам проиграл, и делайте теперь, что считаете справедливым. У всех свои причуды, у Его Высочества среди любимых причуд — справедливость, польза и соразмерность. Для всех. От князей до бродяг. Но это же сразу не поймешь, что можно. Когда на тебя смотрят даже не как прах под ногами, не как на червя, а как на кусок смальты, который нужно вставить на положенное место, чтобы завершить узор, взвешивают на ладони, оценивают цвет и блеск — и не видишь себя живым в глазах мастера, как ни старайся…
Вот и не сказал ничего. Стоял и губами дергал. Все силы уходили на то, чтобы ни одну просьбу не взять обратно. Даже не смерти боялся, а казалось как-то, что будет оно хуже смерти. А вернее, что просто ничего не кончится. С его телом сделают что-то, а он так и останется… неживым.
И еще казалось, что забери назад хоть одно слово — сейчас уцелеешь, но вот когда не спасенные тобой воскреснут к жизни вечной, ты рассыплешься прахом окончательно и навсегда.
Господин герцог смотрел со своего места со скверным любопытством. Как на камень или стекляшку. Правильно смотрел.
— Пожалуй, я выкуплю у вас этот проигрыш, — сказал. — Я отпущу вас. При одном условии.
Спросить, каком, было нечем. Это, кажется, поняли.
— Перед тем, как покинуть этот дом, вы прочтете все, что написали и рассказали ваши… соучастники. Некоторые беседы вы будете слушать. Из-за ширмы или из-за стены. На некоторых, по моему выбору, будете присутствовать. Не беспокойтесь, ваша репутация не пострадает.
Мэтр Эсташ слишком хорошо помнил, что и как говорил сам. И что при этом чувствовал. Никогда, даже в молодости, когда телесные соки начисто вытесняют разум из головы, ему не хотелось брать женщин силой. Да что там, при одной мысли о таком всякое желание пропадало. Засыхало на корню. А то, что ему сейчас предлагали, было во много раз хуже.
— А если я откажусь?
— Мои люди позаботятся о том, чтобы ваше тело быстро нашли и ваши дети могли спокойно вступить в наследство.
Терять было нечего. С каждым мигом небрежно описанный герцогом вариант казался все более завлекательным. Простым, надежным и — важнее всего, — чистым. Кого смог — вытащил, постарался никого не утопить, баланс не сошелся — и ладно, детям герцог мстить не будет, это понятно, а для тебя все кончится, и подсуден будешь уже одному лишь Господу. Потому и спросил:
— Зачем мне читать и слушать, Ваша Светлость? — Хотелось понять. Напоследок, но понять хоть что-нибудь о герцоге Ангулемском. — Для чего?
— Вы пытались вести этих людей. К тому, что считали своим и их благом. Если вы не поймете, куда и кого привели, не имеет смысла оставлять вас здесь. — «Здесь», вероятно, означало «на этом свете». — Я бы с удовольствием сделал нечто подобное с множеством других людей, но у меня нет права располагать их жизнью и душевным спокойствием. Вы мне такое право дали.
И почему-то после этого объяснения вдруг захотелось жить. Для этого нужно было дочитать, дослушать и досмотреть до конца. А где-то там, за краем испытания, как за горизонтом, была жизнь. Право ходить по земле и дышать воздухом даже после всего, что вышло.
Это было совершенно неправильно.
— Вы не Бог, — повторил давешнее мэтр Эсташ.
— Никоим образом, — кивнул наследник престола. — Поступать так с теми, кто не зашел за черту, не имеет права даже Бог.
Что ж, согласился, и слушал, и читал, и за герцогом Ангулемским бегал, как веревочкой привязанный. Сначала тошно было — впору отказаться или руки на себя наложить. Вранье, клевета, оговоры, скулеж, попытки подольститься, подкупить — всего навалом. Еще до того, как половину хоть пальцем тронули. Заранее. И грязи лилось — на всех без разбора. Все виноваты, все согрешили, соблазнили и принудили, а очередной негоциант — агнец невинный.
В возрасте Готье, да при его роде занятий трудно людей не знать — и трудно о них хорошо думать. Но от своих он все же другого ждал. Не храбрости, нет. Понимания. Желания жить. Способности прикинуть, что на пользу, что во вред, а что и вовсе самоубийство… не бежать, наобум Лазаря, прямо к обрыву, а подумать. Ведь все — бывалые люди, и не от родителей свое унаследовали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});