работе, он написал о своей решимости вести отчаянную «литературную борьбу» с «экономистами». Якубова ответила, что она тоже является «экономисткой». 13 октября Ленин вновь пишет ей:
«Вы пишете другу: „боритесь, если не совестно…“ Нисколько не совестно бороться, – раз дело дошло до того, что разногласия затронули самые основные вопросы, что создалась атмосфера взаимного непонимания, взаимного недоверия… Борьба вызовет, может быть, раздражение нескольких лиц, но зато она расчистит воздух, определит точно и прямо отношения, – определит, какие разногласия существенны и какие второстепенны, определит, где находятся люди, действительно идущие совсем другой дорогой, и где сотоварищи по партии, расходящиеся в частностях» [Л: 46, 55].
«…Политически порывая с человеком, – писала Крупская, – он рвал с ним и лично, иначе не могло быть, когда вся жизнь была связана с политической борьбой…»[122].
Ленин мог уважать и высоко оценивать заслуги старого революционера Лозовского, много сделавшего для развития профессионального движения в России. Но когда в решающий момент 1917 года Лозовский выступил со статьями, фактически направленными против диктатуры пролетариата, Ленин предложил исключить его из партии.
«…Невозможна, – писал он, – совместная работа в рядах одной партии с человеком, не понявшим необходимости диктатуры пролетариата, признанной нашей партийною программою…» [Л: 35, 214].
Когда в октябре 1917 года Зиновьев и Каменев, выступив в непартийной газете, выдали противнику план восстания, Ленин потребовал их немедленного исключения из партии.
«Я бы считал позором для себя, – писал он, – если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих больше не считаю…» [Л: 34, 420].
Известно, какая горячая любовь и дружба связывали Ленина с Горьким. Но всякий раз, когда Горький ошибался, Владимир Ильич решительно выступал против него, выступал публично, резко осуждая политические колебания великого пролетарского писателя. И он считал, что это борьба не против Горького, а за Горького.
Точно так же, беспощадно бичуя идейную путаницу, допускавшуюся в годы реакции Луначарским, Ленин был уверен, что именно благодаря этой критике Луначарский вернется в партию. Причем даже в самые острые моменты политического и личного разрыва Владимир Ильич не скрывал своих глубоко личных симпатий по отношению к Анатолию Васильевичу.
«На редкость богато одаренная натура, – говорил он. – Я к нему „питаю слабость“ – черт возьми, какие глупые слова: питать слабость! Я его, знаете, люблю, отличный товарищ! Есть в нем какой-то французский блеск. Легкомыслие у него тоже французское, легкомыслие – от эстетизма у него»[123].
И когда в результате острой идейной борьбы товарищи вновь возвращались в партию, Ленин был бесконечно рад этому.
В 1913 году Горький написал Ленину, что Богданов, Луначарский и другие «впередовцы», отошедшие ранее от партии, готовы вновь вернуться к активной работе. Владимир Ильич ответил:
«…я к Вашей радости по поводу их возврата присоединяюсь горячо… Поняли ли они, что марксизм штука посерьезнее, поглубже, чем им казалось, что нельзя над ней глумиться… или третировать ее как мертвую вещь?.. Ежели поняли – тысячу им приветов, и все личное (неизбежно внесенное острой борьбой) пойдет в минуту насмарку. Ну, а ежели не поняли, не научились, тогда не взыщите: дружба дружбой, а служба службой. За попытки поносить марксизм или путать политику рабочей партии воевать будем не щадя живота» [Л: 48, 140, 141].
«Владимир Ильич, – пишет Крупская, – любил людей. Он не ставил себе на стол карточки тех, кого он любил. Но любил он людей страстно. Так любил он, например, Плеханова… Всякое самое незначительное расхождение с Плехановым он переживал крайне болезненно».
Известно, что амплитуда политических колебаний Плеханова поистине соответствовала масштабам его таланта. В 1907 году Ленин был вынужден открыто заявить, что
«Плеханов прямо вредит революции… „Вождь“ зовет войска к борьбе за сделку с реакцией…»
И далее, не сдерживая гнева, Владимир Ильич пишет:
«Плеханов сравнил себя в шутку с римским полководцем, который казнил сына за преждевременный бой. Шутка остроумная. Ну, если бы я был „сыном“ в момент решительного боя, когда „силы революции уже переросли силы правительства“, я бы, ни секунды не колеблясь, застрелил (или, по-римски, заколол) „папашу“, дающего лозунг сделки с реакцией, и спокойно предоставил бы будущим Моммзенам[124] разбираться в том, был ли мой поступок убийством изменника, казнью его или преступлением против чинопочитания» [Л: 15, 60].
Но даже в этот период острейшей политической борьбы Владимир Ильич без колебаний отдавал дань уважения Плеханову как философу-марксисту:
«Надо же иметь физическую силу, – писал он в 1908 году, – чтобы не давать себя увлечь настроению, как делает Плеханов! Тактика его – верх пошлости и низости. В философии он отстаивает правое дело» [Л: 47, 135].
И когда всего через два года Плеханов повел решительную борьбу против своих бывших единомышленников, против оголтелого оппортунизма меньшевиков-ликвидаторов, Ленин первый протянул ему руку, и они вновь стали сотрудничать в партийной прессе. Сотрудничество было недолгим – лишь несколько лет, потом опять началась борьба, но и после этого, как рассказывает Крупская, Владимир Ильич
«внимательно прислушивался к тому, что говорил Плеханов. С какой радостью он повторял слова Плеханова: „Не хочу умереть оппортунистом“»[125].
Как-то один из читателей воспоминаний Крупской выразил ей неудовольствие по поводу фразы, что Владимир Ильич после раскола на II съезде РСДРП переживал «период нравственного изнеможения». Надежда Константиновна ответила:
«Не пойму, что тут худого, и разве разрыв с людьми, с которыми много и так глубоко связывало, может тяжело переживаться только жалким, несчастным интеллигентиком? Не так это…»[126].
«Личная привязанность к людям, – писала Крупская, – делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми… Политическая честность в настоящем, глубоком смысле этого слова, честность, которая заключается в умении в своих политических суждениях и действиях отрешиться от всяких личных симпатий и антипатий, не всякому присуща, и тем, у кого она есть, она дается нелегко»[127].
Об этом сам Ленин писал как-то Инессе Арманд:
«Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой – против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма…
Это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, а я все же не променял бы сей судьбы на „мир“ с пошляками» [Л: 49, 340].