в астрале пребываешь.
Поразительно, что Игорь Ильич несет в себе весь этот мистико-половой бред уже более полувека и ни разу, насколько мне известно, не угодил в психушку. На закате оттепельной эпохи у советской власти, полагаю, были все основания применить к Дудинскому спецсредства карательной психиатрии. Хотя бы потому, что Игорь Ильич так описывает политические настроения и своего рода акции того времени:
– В либеральной Москве советскую власть ненавидели. Но как ее ненавидели на Южинском – это ни в сказке сказать, ни пером описать. Это было брезгливое отношение: какая за окном гадость, какое это все говно. Возникли две площадки для антисоветчины: Южинский и Маяковка. Маяковка – это широкие слои либеральной интеллигенции, там каша была полная. Заправляли этим Володя Буковский, Юрий Галансков. Они ругали советскую власть вслух, их сажали за это. Они орали у памятника: «Говно! Ленин – обезьяна! Всех коммунистов повесить!» Иногда и я расходился и говорил: «Коммунисты не умирают? Дайте мне, блядь, автомат – я покажу, как они не умирают». Это один экстаз был. А в Южинском был другой экстаз антисоветчины. На Маяковке кричали: «Даешь свободу!» А на Южинском этим брезговали. Они считали, что вести любые разговоры о советской власти – значит осквернять свой рот. Для них этого не существовало, для них имели значение только тот свет и их миры, по которым они путешествовали. Потом на Маяковской начали аресты: первым пошел Володя Осипов, потом взяли Илью Бокштейна – совершенно юродивого шизофреника посадили вместо того, чтобы в дурку отправить на три дня. А ему то ли пять, то ли семь лет дали за призывы[112].
Все советское диссидентское движение 1960-х Игорь Ильич сводит к двум микроскопическим точкам на карте Москвы – пятачку у памятника Маяковскому и деревянному бараку в Южинском переулке. Эту мысль он воспроизводил в разном виде на протяжении десятилетий, утверждая, что у оппозиции советскому строю было якобы лишь два лидера – Юрий Мамлеев и Владимир Буковский[113]. Эта точка зрения едва ли близка к объективной действительности. В середине 1960-х годов диссидентское движение было крайне пестрым – как идеологически, так и географически. Заметную роль в нем играли люди религии (священники Александр Мень, Глеб Якунин, Николай Эшлиман, православный публицист Феликс Карелин), многочисленные сторонники национально-освободительных движений в УССР, республиках Балтии и Кавказа, Шестидневная война 1967 года привела к всплеску национального самосознания у многих советских евреев, в самиздате распространялась документальная литература о ГУЛАГе (например, «Мои показания» Анатолия Марченко) – и это лишь некоторые из диссидентских кругов, добившихся огласки своего существования. В общем, работы сотрудникам КГБ хватало и за пределами Садового кольца.
Что же касается фигуры Мамлеева-вождя, то весьма показательна, на мой взгляд, реплика Андрея Монастырского: «С Мамлеевым иногда встречались случайно, я его знал как великолепного писателя, но не как идеолога»[114]. Если Юрий Витальевич и имел какое-то «политическое» влияние, то только в рамках своего тесного круга.
– Рукопись «Шатунов» Мамлеев перед отъездом оставил мистику Вале Провоторову, – вспоминает Дудинский. – Вернее, он много кому оставил копии, но он был хитрый и каждому говорил, что его экземпляр единственный. Жигалкин потом сделал несколько сотен копий на ксероксе: пока Мамлеев за границей был, он работал в КГБ, настраивал технику и заодно печатал самиздат. К концу шестидесятых Южинский сходил на нет – все меньше было философии, все больше богемы, разнузданности: ссали в чайники, чтоб из них кто-нибудь пьяный выпил, пиздец что творилось. Дом на Южинском сломали в 1968 году, Мамлеев водил уже совсем узкие круги в квартиру на Карбышева, так что эти пять лет до отъезда Мамлеева в 1973-м мы больше шастали по салонам: художник Борис Козлов купил кооперативную квартиру на окраине Москвы, в Колошино[115], – там был центр богемы. Мамлеев очень любил нашу компанию, но большую часть времени предпочитал проводить у Козлова. Там были очень интеллигентные разговоры, пронзительные люди, настоящие эзотерики, романтики.
И вновь Игорь Ильич сжимает целую вселенную московского андеграунда до масштабов одной-двух локаций. Естественно, центры притяжения «богемы» не ограничивались квартирой шестидесятника Козлова в Колошино и мамлеевским домом, стоявшим в очереди на снос. К тому времени, о котором говорит Дудинский, формировались или уже были сформированы мастерская Ильи Кабакова, из которой впоследствии выйдет московский романтический концептуализм, Лианозовская школа «барачных поэтов», с квартиры на квартиру перемещались многочисленные «смогисты» (Леонид Губанов, Вадим Делоне, Саша Соколов, Юрий Кублановский и так далее). Огромной популярностью пользовался «салон» (а по факту – обычная коммуналка в Борисоглебском переулке) Екатерины Фриде, «монархическая» квартира Елены Строевой и Юрия Титова, постоянно принимали гостей у себя дома Гейдар и Елена Джемаль, перечислять можно долго. Но Дудинский все же уверенно делает выбор в пользу одной из множества площадок – судя по всему, лишь на том основании, что ее хозяин глубоко симпатизировал Юрию Мамлееву и его духовным детям. Сам же Мамлеев дает в «Московском гамбите» следующий собирательный образ подобных салонов с их отчетливо мещанским душком:
Салон Омаровых был одним из самых популярных в неконформистском художественном мире; он даже пустил корни в официальный артистический мир. Сам Владимир Александрович был блестящий иллюстратор легально издаваемых книг классической литературы. В то же время это не мешало ему создавать свою живопись, довольно модернистскую, и даже участвовать в полупризнанных выставках – в Москве, Киеве, Ленинграде и Новосибирске. <…> Квартира его на Речном вокзале была почти сказочная и могла вместить необъятное число гостей. Она напоминала дворянские дома 19-го века: столько в ней было умело и художественно расставленной антикварной мебели. Каждая такая «вещичка» – по западным ценам – стоила сотни тысяч долларов. На стенках висели старинные портреты – русских государственных деятелей 18-го и начала 19-го века. В одном углу – богатый иконостас: Омаров был церковно-верующим человеком, хотя и без особого углубления в духовные вопросы.
Его супруга, Алла Николаевна, пышная дама тридцать пяти лет, милая, мягкая, но соблюдающая интеллигентское достоинство, работала в библиотеке научным сотрудником.
<…>
Водка целиком изгонялась из этого хозяйства, но только потому, что на этой почве бывали эксцессы. Зато ликерам и наливкам – в маленьких драгоценных хрустальных рюмочках – отдавалось безграничное предпочтение: ни в одном «подпольном» салоне Москвы не подавали к столу столько разнообразных и бесчисленных видов ликеров и наливочек. Ликеры доставлялись из лучших магазинов Москвы, а вот наливочка, к которой Алла Николаевна питала расположение, изготовлялась по-домашнему, в чем Алле Николаевне усердно помогала ее мать-старушка, тоже большая охотница наливок и умеющая их по-старинному