и весьма качественно приготовлять.
Две полные, розовощекие дочки Омаровых завершали благополучную картину этого семейства[116].
– В общем, пиздец, – ностальгически вздыхает Дудинский. – Экстаз полнейший.
– Если это был такой экстаз, – спрашиваю я, – и вас никто не трогал, то почему же Мамлеевы уехали, как только появилась возможность?
«А хуй его знает», – читаю я в глазах Игоря Ильича, забегавших по столу в поисках несуществующей подсказки. Он долго и жадно глотает пиво, его острый кадык завораживающе двигается в тонком, почти пергаментном цилиндре шеи. Я оглядываюсь по сторонам и, к слову, замечаю хорошо известную мне по фотографиям картину Дудинского – «Торжество торжеств» (также известна как «Триумф торжества»): розово-краплачная аппликация из разных тканей с цветочным орнаментом. Похоже на прямоугольный лоскут метафизической пижамы или пиратскую копию пластинки с югославским психоделическим роком. Пока длится неожиданное от Дудинского молчание, я подмечаю одну тревожную деталь. На стенах висят всевозможные «Триумфы торжества», на диване лежит громоздкий черный ноутбук, по полу разбросаны фантики – видно, что в доме живут вполне живые люди, но чего-то как будто не хватает. И тут я понимаю, чего именно: в квартире нет ни одной книги. С осознанием этого на ум мне приходит такое воспоминание поэта Михаила Гробмана, описывающего библиотеку Мамлеева времен заката Южинского кружка:
Из книг там была только одна малая Советская Энциклопедия 30-х годов, которая, видимо, сильно мешала Мамлееву, он ее позже подарил мне. <…> После того как он отдал эту энциклопедию, там наступила полная советская чистота[117].
– Со временем стало понятно, что все изменилось, – возвращается Игорь Ильич из глубоких раздумий. – Начались разговоры, что делать с Мамлеевым. Я уверен, что обыск у Лорика был инсценирован. Я уверен: либо обыска настоящего не было, либо она вообще все это придумала и убедила Мамлеева в том, что чекисты прочитали его рассказы. В итоге он сдался и сказал: «Да, надо валить». При этом Запад он ненавидел так же, как ненавидел большевиков. Он считал, что на Западе великий грех и достаточно было одной английской королевской дивизии, чтобы прекратить революцию. Для него Серебряный век с его в хорошем смысле мракобесием был идеальной формой существования России, для него это был прообраз Небесной России. Но все это было разрушено в том числе по вине Запада, который предал Россию, отдав ее на растерзание большевикам. В 1972 году меня сослали в Магадан, я со всеми попрощался и уехал. Через два года вернулся – уже никого нету…
В этом рассказе Дудинского, не заставшего отъезда Мамлеевых в эмиграцию, видимо, смешались реальные факты и художественный вымысел. Игорь Ильич утверждает, будто Лариса Пятницкая якобы инсценировала обыск в своей квартире и сообщила, что у нее изъяли мамлеевские рукописи. «Меня никто не заставлял уехать», – настаивал сам Мамлеев[118]. Причина отъезда, по его словам, была проста: «Поначалу мы думали жить в Советском Союзе и печататься на Западе, но тогда вышел закон, согласно которому любая передача манускриптов неофициальной культуры на Запад без ведома официальных писательских органов считалась уголовным преступлением. Кстати, этот закон мало выполнялся, но, когда он вышел, это уже было последней точкой, то есть мы решили с женой, что писатель должен все-таки публиковаться при жизни»[119]. Так что, когда некоторые публицисты пишут, будто Мамлеева «преследовали в Советском Союзе почище всех Аксеновых и Войновичей» и его «взашей вытолкали в вынужденную эмиграцию»[120], знайте: это либо аберрация, либо бессовестная ложь.
Слова Игоря Ильича о том, что уже в СССР Мамлеев ненавидел Запад «так же, как ненавидел большевиков», тоже трудно подтвердить. Напротив, судя по воспоминаниям людей, заставших отъезд Юрия Витальевича, об эмиграции он говорил с воодушевлением: «Господа, жизнь на Западе – это сплошной карнавал, нам трудно себе даже представить, что нас там ждет, мы ведь до сих пор еще не жили… Мы едем на Запад, чтобы открыть ему тайну, которую знаем только мы. Это тайна последней бездны, тайна глубочайшего ада»[121]. Воодушевление это сохранялось как минимум в первые годы эмиграции, когда он писал в Москву, что у него «все хорошо, замечательно, что он в эзотерическом обществе, в масонской ложе, среди крутых людей, исполинов, которых в России отродясь не водилось»[122].
Судя по всему, лакуны в памяти Дудинского заполнили некоторые эпизоды из «Московского гамбита», законченного уже во французской эмиграции и носящего явный отпечаток ностальгии по России и разочарования в западном мире (по крайней мере, в его американской версии). В этом романе Мамлеев, например, так задним числом переосмысляет собственные мотивы отъезда:
– Хорошо, предположим, – и дядя полез вилкой за селедкой. – Что же ты думаешь делать со своими рассказами? Как можно быть писателем и не опубликовать ни одного слова? И так до конца жизни?! Может быть, ты хочешь сунуться со своими рассказами за границу? Передать их туда, чтоб там напечатали?
– Да, но дело вот в чем. – Муромцев даже слегка побледнел. – Мое творчество – вне политики. Это – свободное, незавербованное, независимое искусство. Такой и была всегда настоящая великая литература. Но многие говорят, что на Западе, а больше всего в Америке, тоже господствует политика и коммерция, особенно последняя. Но если это так, то… политики у меня нет, а коммерческий подход к искусству не лучше, он попросту снимает вопрос об искусстве вообще. <…>
– Отлично! – радостно закричал дядя. – <…> Предположим, – продолжал он, – там, за границей, скажем, в Америке, тебя случайно напечатают. Но поверь мне, вряд ли тебя будут продвигать, а без поддержки твои вещи окажутся в пустоте. На настоящее искусство теперь наплевать… И ничего тебе такая публикация не даст, если не считать всяких неприятностей. Сам задумаешь выбраться туда – трудно тебе будет пробиться…[123]
– Дальше началось триумфальное возвращение, – перескакивает Дудинский почти через двадцать лет жизни Мамлеева, в которых не было Дудинского. – Я начал всех обзванивать и спрашивать, есть ли у кого-нибудь большая квартира, в которой мы все могли бы встретиться с Мамлеевым. Советской власти тогда уже по факту не было, но официальную встречу еще проводить не стоило. В итоге нашли квартиру, в которой никто не жил. Я всех обзвонил, пригласил, фотографов нагнал. И он явился на готовое. Весь Южинский в сборе: вот Джемаль, вот Дугов, который все трепетно мечтал встретиться с Мамлеевым и наконец, блядь, встретился.
Письмо Юрия Мамлеева на имя мэра Москвы Гавриила Попова от 24 сентября 1991 года:
Уважаемый Гавриил Харитонович!
К