Читать интересную книгу Черно-белое кино (сборник) - Юрий Левитанский

Поэт

Да, волосы…

Мне помнится, тогда

уже вы были в возрасте почтенном —

вам было сто,

иль что-то в этом роде,

а ныне,

в дни совместных наших странствий,

уже почти что полтысячелетья,

и мне известно,

сколько всякой чуши,

невежественных вымыслов и сплетен

так долго окружали ваше имя

и сколько вам пришлось перестрадать.

Но ваш великий тезка, Иоганнес,

о вас так мощно возвестивший миру,

вас понял,

и простил великодушно,

и оправдал,

и, оградив от ада,

он вашу душу отдал небесам.

А буду ли и я оправдан тоже

за боль,

что и без умысла,

невольно,

а все-таки я причинил кому-то,

за то, что жизнь

хотел начать сначала,

что молодость вернуть себе пытался,

когда виски припорошило снегом, —

за все это я буду ли прощен?

Иронический человек

Наверно, тот, кто кается,

притом

себя и чище мнит,

и благородней?..

Фауст

Уж будь бы здесь хозяин преисподней —

вы б этак не изволили шутить!

Поэту.

Но я от вас никак не ожидал!

Вас ад страшит, мой друг, —

но разве надо

стремиться в рай

или страшиться ада,

когда мы носим их в себе самих!

Поэт

В себе, в себе…

Не знаю, может быть,

мы это пламя сами раздуваем,

лишь чиркни спичкой —

и уже пылает,

но спичку-то

не сами поднесли…

Фауст

А вы, мой друг, зловещего огня

не раздувайте…

Время быстротечно,

и пусть ваш рай

пребудет с вами вечно,

и пусть ваш ад

сгорит в своем огне!

Давайте лучше рейнского глотнем

и двинемся —

дорога будет длинной,

к тому же и свиданье с Катериной

вам не сегодня завтра предстоит.

Квадратный человек

То «рай», то «ад»! Ну, прямо спасу нет!

Куда начальство смотрит!

Дали волю

тут всяким разным…

Хватит! Не позволю!

По мановенью Фауст а превращается в пустую винную бочку.

Голос из бочки Отставить!

Запрещаю!

Прекратить!

Рисунок

И когда мне захотелось рисовать,и руки мои потянулиськ бумаге и краскам,как руки голодного тянутся к черствому хлебу, я взял акварельные краски, бумагу и кисти,и, замысла своегопока еще не зная сам,я стал рисовать три руки, растущие из земли,три руки,обращенные к небу,к беззвездным ночным, чернильно синеющим, небесам.Я не жалел ни труда и ни сил,ни бумаги, ни акварели,то ультрамарин, то охру и умбру поочередно беря.И одна рука получилась маленькойи почти изумрудно-зеленой,как лист в апреле,а вторая чуть больше (зеленое с красным),а третья большаяи красная,как последний лист сентября.Я творенье свое разглядывал,еще не совсем понимая,что бы это все означало,но после я понял, вглядевшись внимательнеев эти руки,растущие, как деревца,что они последовательно означали собою – начало,и – продолженье начала, и – приближенье конца.И все это выразилось теперьс отчетливостью такою,как утреннее облако отражаетсяв тихой рассветной реке.И я понял, что замысел,который движет нашей рукою,выше, чем вымысел,который доступен нашей руке.И поэтому вовеки не будет наш труд напрасным,а замысел —праздным,и будет прекрасным дело, которое изберем,и все наши годы – лишь мягкие переходымежду зеленым и красным,перемены погоды между апрелем и сентябрем.

«– Кто-то так уже писал…»

– Кто-то так уже писал.Для чего ж ты пишешь, есликто-то где-то, там ли, здесь ли,точно так уже писал!Кто-то так уже любил.Так зачем тебе все это,если кто-то уже где-тотак же в точности любил!– Не желаю, не хочуповторять и повторяться.Как иголка, затерятьсяв этом мире не хочу.Есть желанье у меня,и других я не имею —так любить, как я умею,так писать, как я могу.– Ах, ты глупая душа,все любили, все писали,пили, ели, осязалиточно так же, как и ты.Ну, пускай и не совсем,не буквально и не точно,не дословно, не построчно,не совсем – а все же так.Ты гордыней обуян,но смотри, твоя гордыня —ненадежная твердыня,пропадешь в ней ни за грош.Ты дождешься многих бед,ты погибнешь в этих спорах —ты не выдумаешь порох,а создашь велосипед!..– Ну, конечно, – говорю, —это знают даже дети —было все уже на свете,все бывало, – говорю.Но позвольте мне любить,а писать еще тем паче,так – а все-таки иначе,так – а все же не совсем.Пусть останутся при мнеэта мука и томленье,это странное стремленьебыть всегда самим собой!..И опять звучит в ушахнескончаемое это —было, было уже где-то,кто-то так уже писал!

Строки из записной книжки

Когда-то, давным-давно, еще в юности, меня поразило впервые в одном из Бетховенских квартетов вдруг возникает русская тема… Пушкин пишет стихи на французском. Рильке пытается писать на русском. Эти и множество других подобных примеров о чем говорят они? Случайность? Причуды гения? Нет – осознанно или неосознанно – всем этим движет жизненно необходимое для всякого подлинного искусства глубинное взаимодействие внешне несхожих культур различных народов и наций. Вот так-то!

* * *

В одном из самых давних свидетельств о докторе Фаусте было написано: «Маг этот Фауст, гнусное чудовище и зловонное вместилище многих бесов… Говорю об этом единственно с целью предостеречь юношей, дабы не спешили они доверяться подобным людям».

* * *

«Слыхал я также, что Фауст показывал в Виттенберге студентам и одному знатному лицу Гектора, Улисса, Геркулеса, Энея, Самсона, Давида и других, каковые появились с недовольным видом, всех устрашив своей грозной осанкой, и снова исчезли. Говорят, что среди присутствующих и глядевших на все это лиц были и владе тельные особы…»

Из старинной книги о Фаусте* * *

Но две души живут во мне,и обе не в ладах друг с другом…

Уроки истории

Зимние сны,размытые,стертые и неясные,словно древние письмена,смутные и расплывчатые,как смутные времена,длинные,бесконечно долгие,как столетние войны.(Зимние сны,они почему-тоне так чисты и ясны,как легкиесновиденья весны,полные света,солнца,голубизны.)Зимние сны,туманные,темные, как темница,как бунт,как придворный заговор,судушеньем,с горячими пятнами крови,с плачем невинных младенцев.Зимние сны,томительные,мучительные и тягостные,отрешенно мерцающие,как молебственная свеча,зыбкие,словно сотканные из паутины,тяжелые,как топор палача,острые,как нож гильотины.Зимние сны, запутанные,неизъяснимо причудливые,со смешеньем времен и племен,с Наполеоном,Нероном,горящим Римом,и —на пространстве необозримом —отзвукаминестихающего сраженья.Зимние сны,нечеткие изображенья,странно перемежаемыелатинскими изреченьямитипа —жизнь коротка,а искусство вечно.

22 июня 81-го года

Застучала моя машинка, моя печатная,моя спутница, и веселая и печальная,портативная, изготовленная в Германии,что естественно отразилось в ее названии,для меня особо значительном – «Рейнметалл».Ах, как этот рейнский металл надо мной витал!Из Мангейма,из Кельна,из Дуйсбурга,шквал огня,как хотел он любой ценою настичь меня!…Глухо била с правого берега батарея,и мальчишка, почти оглохший в этой пальбе —Лорелея, шептал я, ну что же ты, Лорелея,ты зачем так губительно манишь меня к себе!..Что, машинка моя печатная, заскучала?Ты пиши себе, моя милая, ты пиши!..… И запела моя машинка, и застучала,откликаясь движенью рук моих и души.Угасает июньский день, и, тревожно тлея,догорает закат, замешанный на крови.И поет над Рейном темнеющим Лорелеяо прекрасной своей, опасной своей любви.

Отец

Он лежал на спине,как ребенок,я поил его чаем из ложки,вытирал его лоб и губывлажной больничной марлей,не отходя от неговсе десять дней и ночей,не зная еще,что будут они последними.Он лежал на спине,как ребенок,глядя печально куда-то перед собой.– Трудно, – любил говорить он, —бываеттолько первые пятьдесят лет.Это была его любимая поговорка.Легкой жизни не знал он.Ничего за жизнь не скопил.– После войны, —говорил, размечтавшись когда-то,всем куплю по буханке хлебаи одну из них съемсам. —Так за всю свою жизньничего не скопил,ничего не имел.Не умел.Чувство юморабыло единственнымего капиталом —тем единственнымдрагоценным металлом,которым столь щедроего наделил господь…Господи,помоги же и мнедо последнего дняне растратить егои сберечь,королевское этонаследство —кстати сказать,далеко не худшее средстводля безбедного существованьяна этой земле.

«Ну что с того, что я там был…»