Journal of Religious History», куда отправил более слабую статью «Крестьянские волнения и миф о царе: Русские вариации на тему милленаризма»[67] [Siegelbaum 1979]. Вдохновившись «Повстанцами во имя царя» (1976) Дэниэла Филда, увлекательным историческим экскурсом о том, как царские чиновники и революционная интеллигенция пытались манипулировать наивным монархизмом крестьян, я хотел понять сущностную реальность крестьянской веры. Я прочитал все, что мог, о милленаризме, прежде чем заключил, что «социально-утопические легенды» крестьян отражают их стремление к освобождению. Такие желания, часто преломленные через мотивы православного христианства, породили сектантские движения, которые я считал милленаристскими. Откуда, могу я теперь спросить, мог я знать, что на самом деле думали «крестьяне»?
Выборочно начитавшись антропологических текстов по истории религии, затем я склонился в сторону экономической истории. Благодаря Эрику Джонсу, который преподавал экономику и экономическую историю в Ла Троба с 1975 по 1994 год, я познакомился с Малькольмом Фалькусом, который провел семестр в качестве приглашенного профессора. Фалькус, чью небольшую книгу «Индустриализация России, 1700-1914 годы» (1972) я счел полезной для преподавания, упомянул как-то о важности международной торговли зерном для экономического благосостояния имперской России и даже для роста ее городов. Идея исследования этой взаимосвязи – установление причинных связей между экспортом зерна и ростом городов – увлекла меня по двум причинам. Одна из них связана с популярностью историометрии, то есть применения эконометрических методов к историческим процессам, и моим желанием познакомиться с чем-то новым в своей дисциплине. Другая, более личная, причина (хотя я особо не интересовался отслеживанием жизни своих предков, в данном случае было сделано исключение) заключалась в том, что мой дед по отцовской линии, Луи, родился в Одессе, главном городе-экспортере зерна на Черном море.
Таким образом, я начал исследование, прочитав все, что мог найти о российских черноморских портовых городах. Чрезвычайно ценными оказались отчеты британских консулов, хранящиеся на микрофильмах в библиотеке Университета Мельбурна. Множество других источников я изучил в Хельсинки зимой 1977-1978 годов и следующей зимой – в Соединенных Штатах. Многие оказались смертельно скучными, что компенсировалось заметками некоторых современных журналистов и путешественников. Мое сердце пело, когда я сталкивался с такими пассажами, как «в обществе даже женщины после обычных приветствий и замечаний о погоде поворачивают разговор на пшеницу». Я подсчитывал каждую четверть (устаревшая российская единица веса) пшеницы, ячменя, ржи и кукурузы, ежегодно экспортировавшихся из Одессы, Николаева или Херсона во Францию, Великобританию, Германию и другие страны, и кропотливо выписывал цифры на больших листах бумаги. Я подсчитывал количество предприятий, школ, рабочих и евреев; прослеживал, как по миру распространялась технология зерноподъемников, от их появления в Буффало и Чикаго; следовал за строительством железнодорожных путей через Новороссию (т. е. Украину); и, когда пришло время представить статью для публикации, подготовил таблицы, график и карту, которые вошли в приложения. Карту эту (южнорусских портов и хлеботорговли 1880-1913 годов) я заимствовал из неопубликованной работы Фалькуса, что явилось еще одним свидетельством его доброты.
Статья «Одесская хлеботорговля: пример роста и развития городов в царской России» вышла в весеннем выпуске журнала «Journal of European Economic History» за 1980 год [Siegelbaum 1980]. Это широко известное издание Banco di Roma, которое, что необычно для академических журналов, платит своим авторам гонорар[68]. Моим единственным разочарованием стало то, что все труды и финансовые расходы, затраченные на исследования, не привели к появлению книги. Книга – это то, что я имел в виду, когда подал заявку в 1978 году в Австралийский комитет по исследовательским грантам (ARGC) для поддержки исследования «Хлеботорговля и регулирование экономики в России. 1861– 1914 годы». Тем не менее эта статья в почти сорок страниц представляла, как я заявлял в своем докладе секретарю ARGC, «существенный вклад в наше понимание закономерностей роста и развития городов в дореволюционной России». В ней был приведен тот простой аргумент, что хлеботорговля структурировала рост и развитие Одессы, определяла, где будут расположены дороги и железнодорожные терминалы, склады, портовые сооружения и другие здания, и обеспечивала средства на ведение городского хозяйства.
Самый важный урок, который я вынес из этой статьи, и причина, по которой она не была расширена до книги, заключается в том, что мне больше не следует заниматься экономической историей. Я мог пользоваться ее категориями и отбирать данные, но не мог выработать свежий взгляд. Это как математика в старших классах: я мог применять формулы для решения задач, но затруднялся с применением их для решения задач другого типа. Я нашел рациональное обоснование своей слабости, решив для себя, что историометрия – это некая манипуляция: она берет в расчет только то, что может сосчитать, что приводит к ошибочному заключению: имеет смысл только то, что можно сосчитать.
Сейчас взгляд остановился на следующем отрывке из статьи:
Возможно, самое главное… – это то, что хлеботорговля определяла структуру населения в отношении пола и профессий. Помимо состояния, накопленного основными экспортерами, зерно давало средства к существованию тысячам агентов, комиссионеров, брокеров, весовщиков и мелких торговцев, многие из которых ездили в деревню летом и осенью, чтобы заключить контракты, скупить излишки и продать свои товары. Это также задействовало еще большее количество водителей, тюковщиков, сшивателей мешков, портовых и строительных рабочих, чья ежедневная заработная плата росла и падала в зависимости от размера складских запасов и цен на пшеницу. В период с апреля по ноябрь в город приходило до 50 тысяч крестьян, в основном мужчин. Те, кто мог себе это позволить, жили в полуподвальных этажах или домах. Другие спали в катакомбах, вырезанных в известняковых карьерах, или под открытым небом. Они часто посещали припортовые кабаки и проституток, услуги которых также пользовались спросом у торговых моряков [Siegelbaum 1980:118-119].
Это напоминало не столько экономическую, сколько социальную историю. Сейчас я бы написал этот отрывок так же, разве что заменил бы «пол» на «гендер» во вступительном предложении. Что любопытно, этот отрывок в общих чертах отражает долгосрочную перспективу моей карьеры. Перечень ремесел и профессий предвосхищает трудовую историю, которой я посвятил следующее десятилетие. К сосредоточению на одном конкретном товаре я вернусь в своей работе об автомобилях. Пятьдесят тысяч крестьян, прибывших в Одессу, снова появятся в большем количестве в качестве городских мигрантов в более поздней моей работе.
Вскоре после выхода статьи я начал перерабатывать свою оксфордскую диссертацию. Эти четыре упущенных года можно объяснить только тем, что я не знал, чего ожидает профессия от новоиспеченного кандидата наук. Никто не поведал мне, что продвижение по службе и срок пребывания в должности зависят от «книги», вероятно, потому, что в Ла Троба от