и одержал над ними победу. Такая трактовка никогда не убеждала практикующих западных историков, по крайней мере тех из них, кто увлекся идеями Томпсона. Предательство рабочих большевиками, что некоторые считали привлекательным объяснением, меня тоже не удовлетворяло. В обзоре западных работ о советском рабочем классе и трудовой истории, который я опубликовал в 2006 году, я попытался определить ключевые вопросы и ответы, представленные моим поколением трудовых историков [Siegelbaum 2006b]. Вдохновленный Томпсоном вывод о том, что советские рабочие сами участвовали в становлении своего класса, а также Советского Союза, его трудовой практики, культуры и институтов, опровергало все другие объяснения, которые тоже нуждались в защите как от пренебрежительного отношения старшего поколения западных советологов, для которых имели значение только лица, принимающие решения в Кремле, так и от убеждений трудовых историков о том, что имело значение только сопротивление рабочих.
Прежде чем закончить с Томпсоном, хочу сослаться на письмо, которое мой отец написал мне 29 ноября 1982 года, в день, когда «мы похоронили бабушку [Сэди]»: «Смерть всегда настолько физически бесповоротна, что от этого больно, – написал он, – хотя замечательная речь, которую произнес Стиви», помогла уменьшить эту боль. Затем он сообщал о том, что они с мамой переезжают в дом на станции Хантингтон и обо всех связанных с этим хлопотах: навешивании полок, выборе обоев и так далее, но добавил, что ему тем не менее удалось прочесть около трети «Становления…». «Почему, – спрашивал он, – марксистские лидеры, типа советских, не читают труды ученых и не учатся у них?» Хотелось бы мне спросить его, что, по его мнению, могли бы узнать у таких ученых так называемые марксисты. Его замечание теперь заставляет думать, что он, как и Миша Левин, все еще пытался спасти Советский Союз, несмотря на то что это государство не смогло спасти лично его.
С этого времени моя собственная работа подпитывалась интересом к тому, что это значит – быть советским рабочим. Вместе со своими коллегами я понял, что важную, а порой и решающую роль играли возраст, гендер, профессиональный уровень, род занятий и географическое местоположение. Как и другие ученые, на передний план в драме сталинской промышленной революции я выводил рабочих и профсоюзную политику, что заложило основу для исследований предприятий, которые появились в 1990-х годах. Позже я расскажу о недостатках этих и других своих работ, но сначала хочу подробно остановиться на ранних проявлениях такого подхода.
Я начинал скромно, с исследования практики социалистического соревнования, когда в первую пятилетку (1928-1932) одни трудовые коллективы бросали вызов другим по выполнению или перевыполнению плана. Интересно, почему рабочие добровольно стали работать интенсивнее, зная, что в результате нормы выработки возрастут? Конечно, не казались приемлемыми ни стандартное советское объяснение этого энтузиазмом рабочих по выполнению амбициозных целей пятилетнего плана и тем самым ускорения построения социализма, ни предположение западных историков о принуждении к труду. Все еще не имея доступа к советским архивам, я начал вчитываться в профсоюзную прессу, партийную литературу и вторичные источники. Пришлось немало поработать с западной историографией конца 1970-х годов, хотя источников по трудовой истории было крайне мало. Междисциплинарный сборник «Сталинизм: очерки по исторической интерпретации», основанный на материалах конференции 1975 года, дал толчок для последующих исследований [Tucker 1977]. Там впервые сталинизм использовался как аналитическая категория, характерная для определенного периода советской истории. Самым ярким произведением в сборнике был блестящий очерк Моше Левина «Социальный фон сталинизма»; его подход к социальной истории был столь же своеобразным, сколь и привлекательным. Первое предложение очерка, сформулированное в неповторимом левинском стиле, до сих пор для меня звучит как манифест интеграции политики и «социальных факторов»:
Изучение социальных факторов, которые имели решающее значение для формирования и содействия развитию сталинского феномена, с уверенностью можно начинать с исследования положения, в котором большевизм оказался в конце Гражданской войны, и субъективного восприятия или, скорее, идеологических (теоретических, если угодно) терминов, в которых руководство страны анализировало это положение на тот момент [Tucker 1977: 111].
У Левина к тому времени уже вышли три книги: его переработанная диссертация о коллективизации, которая вышла на французском в 1966 году и на английском – в 1968, исследование о борьбе за власть после ухода Ленина, рассчитанное на более широкую аудиторию, и более техническое исследование советской экономической политики 1960-х – начала 1970-х годов, отдававшее долг идеям Бухарина [Lewin 1966, 1968, 1974, 1975]. Кроме того, его эссе вышло в сборнике «Культурная революция в России» (1978) под редакцией Шейлы Фицпатрик [Lewin 1978].
«Культурная революция», термин, который Фицпатрик позаимствовала у тогдашней кампании в Китае, послужила удобным способом размышления о радикализме в СССР конца 1920-х – начале 1930-х годов, затронувшем практически все сферы жизни, от теории права до учебно-воспитательной работы, от «утопического градостроительства» до исторической науки. Хотя рабочий класс в этом сборнике почти не отражен, книга помогла вписать в контекст некоторые из наиболее неоднозначных инициатив, затрагивающих рабочих. Ту же роль сыграла книга Кендалла Бейлса «Технологии и общество при Ленине и Сталине» [Bailes 1977], где анализируются знаковые противоречия в среде технической интеллигенции[70]. Советские рабочие появляются более заметно, хотя все еще в значительной степени в объективированном виде, у Чарльза Беттельхейма в его книге 1978 года «Классовая борьба в СССР: второй период (1923-1930)» (Class Struggles in the USSR: Second Period, 1923-30) [Bettelheim 1974, 1978] и в статье Сэма Либерштейна в журнале «Technology and Culture» [Lieberstein 1975]. Как и молодые историки, с которыми я общался на конференции в Гармиш-Партенкирхене в 1980 году, Беттельхейм и Либерштейн в своих работах обращаются к советскому прошлому, чтобы пролить новый свет на современные страхи западных рабочих движений – опасения по поводу рутинизации труда и потерю независимости рабочих вследствие расширения практики внедрения фордистских и тейлористских методов организации труда[71]. Книга Гарри Бравермана «Труд и монополия капитала» (Labor and Monopoly Capital) послужила отправной точкой для многих ученых, включая меня самого [Braverman 1974; см. также Edwards 1979]. Позднее появилось и свидетельство из первых рук о применении сдельных расценок на современной венгерской фабрике, показавшее сходство двух систем [Haraszti 1977]. Но я стремился отличить соцсоревнование, объективно подчинявшее работников ритмам и системам стимулирования, разработанным руководством, от других, которые повышали самоорганизацию и взаимопомощь работников. Социалистическое соревнование, на мой взгляд, представляло собой арену (или, как бы я выразился десятилетием позже, дискурсивное поле), где на кону стояла судьба трудового процесса, развившегося при капитализме. В одной из последующих статей я утверждал, что возможности институционализации контроля рабочих над своим трудом исчезли в