Читать интересную книгу Вопрос и ответ - Патрик Несс

— Быстро же ты, — говорит Коринн.

Она сидит за столиком в дальнем темном углу и пьет кофе.

— Стоило твоему дружку показаться, как ты мигом решила сбежать. — Она встает и подходит ко мне.

— У меня нет выхода. Прости!

— Простить? — Коринн приподнимает брови. — А что будет с домом? Что станет с пациентками, которые в тебе нуждаются?

— Из меня никудышная целительница, Коринн, ты ведь знаешь. Я только купаю их и кормлю…

— Чтобы у меня было время их лечить.

— Коринн…

В ее глазах вспыхивает ярость.

— Госпожа Уайетт!

Я вздыхаю.

— Госпожа Уайетт, — говорю я, и тут мне приходит в голову мысль, которую я мигом выдаю: — Бежим с нами!

От удивления она вздрагивает — почти испуганно:

— Что?

— Неужели ты не видишь, к чему все идет? Женщин сажают в тюрьму, женщин пытают! Неужели ты не понимаешь, что лучше не станет?

— Пока бомбы будут взрываться, нет, не станет.

— Наш враг — президент, — говорю я.

Она скрещивает руки на груди:

— По-твоему, враг может быть только один?

— Коринн…

— Целительницы не должны отнимать жизни, — говорит она. — Это против их природы. Мы даем клятву не причинять вреда людям.

— Но взрывают только те места, где никого нет!

— Так уж и никого? — Она качает головой, и лицо у нее вдруг становится невозможно грустным. — Я знаю свое место, Виола. Мой долг — лечить больных.

— Если мы останемся, рано или поздно за нами придут.

— Если мы уйдем, больные умрут. — Коринн больше не злится, и от этого мне куда страшней.

— А когда заберут и тебя? — с вызовом спрашиваю я. — Кто станет их лечить?

— Я надеялась, что ты.

Секунду я молчу, раздумывая.

— Все не так просто.

— Для меня — более чем.

— Коринн, если мы сбежим, я смогу выйти на связь со своими…

— И что тогда? Им еще пять месяцев лететь. Пять месяцев — это очень большой срок.

Я отворачиваюсь к шкафам и продолжаю набивать мешок едой.

— Я должна попытаться. Должна что-то предпринять. Это мой долг. — Я вспоминаю о ждущем меня Тодде, и сердце начинает биться вдвое быстрей. — По крайней мере, сейчас.

Она молча смотрит на меня, а потом цитирует любимую фразу госпожи Койл:

— Мы сами творим свою судьбу.

До меня не сразу доходит, что это — прощание.

— Почему так долго? — спрашивает Тодд, с тревогой глядя в окно.

— Потом расскажу.

— Еду достала?

Показываю ему мешок.

— Что, опять пойдем вдоль реки?

— Похоже на то.

Он бросает на меня второй смущенный взгляд, старательно пряча улыбку:

— Знакомая история.

Меня захватывает какое-то странное чувство: я понимаю, что нам грозит страшная опасность, но я наконец-то счастлива, да-да, и он тоже. Мы беремся за руки, крепко стискиваем ладони друг друга, и в следующий миг Тодд встает на кровать, ставит ногу на подоконник и прыгает.

Я передаю ему мешок с едой и выбираюсь на улицу. Ноги с глухим стуком ударяются о твердую землю.

— Тодд, — шепчу я.

— Что?

— Мне говорили, за городом есть радиобашня. Она, скорей всего, окружена солдатами, но я подумала…

— Такая здоровенная железная штука? Выше деревьев?

Я удивленно моргаю:

— Ну да, наверно. — Распахиваю глаза. — Ты знаешь, где она?!

Тодд кивает:

— Каждый день мимо езжу.

— Правда?

— Да, правда. — И я вижу в его Шуме дорогу…

— Пожалуй, хватит, — говорит голос из темноты. Голос, хорошо знакомый нам обоим.

На свет выходит мэр, а за ним — отряд солдат.

— Добрый вечер, — говорит он.

Из его головы вырывается вспышка Шума.

И Тодд падает.

17

ТЯЖКИЙ ТРУД

[Тодд]

Это звук и в то же время не звук, невозможно громкий — кажется, что барабанные перепонки лопнут, если слушать его ушами, а не просто чувствовать в голове. Все вокруг белеет — при этом ты не просто слепнешь, а заодно глохнешь, немеешь и превращаешься в льдинку. Боль идет откудато изнутри, такшто от нее не защититься — это как жгучая оплеуха прямо по самой твоей душе.

Так вот что чувствовал Дейви, получая затрещины от мэра…

Причем это слова.

Слова.

Как бутто все слова разом запихивают тебе в голову, и весь мир орет на тебя: ты ничтожество, ничтожество, ничтожество, и этот вопль вырывает из тебя твои собственные слова, точно волосы, а заодно и кожу сдирает…

Вспышка слов, и я — ничтожество.

Ничтожество.

Ты ничтожество.

Я падаю на землю, и мэр может делать со мной что угодно.

Не хочу даже говорить о том, что происходит дальше.

Половине солдат мэр велит охранять лечебный дом, а остальные тащат меня в собор. По дороге он молчит, а я умоляю его не трогать Виолу и кричу и бьюсь в истерике, обещая выполнить любые его требования, только пусть он не тронет Виолу.

(заткнись, заткнись)

В соборе он снова привязывает меня к стулу.

И велит мистеру Коллинзу прогуляться.

А потом…

Не хочу об этом говорить.

Потомушто я плачу, умоляю, твержу ее имя, блюю и снова плачу, и все это так ужасно и так стыдно, что лучше не вспоминать.

А мэр просто молчит. Нарезает круги по залу и молча слушает мои вопли, мои мольбы.

Но прежде всего — слушает мой Шум.

А я убеждаю себя, что кричу, воплю и молю с одной целью — скрыть в Шуме ее слова, уберечь ее, не открыть мэру самого главного. Я уговариваю себя кричать и молить как можно громче, чтобы он не услышал.

(заткнись)

Вот что я себе говорю.

И больше об этом — ни слова.

(черт, да заткнись же!)

Когда я возвращаюсь в башню, мэр Леджер не спит и ждет меня. Хотя я почти не соображаю, мне всетаки приходит в голову мысль, что без Леджера тут не обошлось. Но он так искренне взволнован и приходит в такой искренний ужас от моего вида, что я просто медленно оседаю на кровать и не знаю, что думать.

— Они даже входить не стали, — говорит он у меня за спиной. — Коллинз молча открыл дверь, быстро оглядел комнату и тут же запер меня снова. Как бутто знал.

— Да, — говорю я в подушку. — Конечно, знал.

— Я тут ни при чем, Тодд, — тут же добавляет он, читая мои мысли. — Клянусь! Я бы никогда не стал помогать этому человеку.

— Да оставьте меня в покое! — бормочу я.

И он оставляет.

Уснуть не получается.

Я горю.

Горю от понимания, как легко меня поймали в ловушку, как легко оказалось использовать Виолу против меня. Горю от стыда за то, что плакал под пытками (заткнись). Горю от боли новой разлуки, ведь мы поклялись друг другу не расставаться, и от ужаса перед неизвестностью — что с ней теперь будет?

Мне плевать, что будет со мной.

Наконец встает сонце, и я узнаю, какое мне назначили наказание.

— Вперед, ушлепок!

— Заткнись, Дейви.

Наша новая работа — сгонять спэклов в группы и отправлять на строительство новых зданий на территории бывшего монастыря. В этих зданиях они будут жить зимой.

Наказание заключается в том, что я работаю вместе с ними.

А Дейви всем заправляет.

И у него новенькая плетка.

— Давай! — кричит он, охаживая меня ею по плечам. — За работу!

Я резко оборачиваюсь — все тело болит и горит огнем.

— Еще раз ударишь меня этой штукой, глотку порву!

Он улыбается во все зубы, его Шум ликует.

— А ты попробуй, мистер Хьюитт!

И смеется, гад.

Я опять берусь за лопату. Спэклы в моей группе не сводят с меня глаз. Я не спал всю ночь, пальцы сводит от утренней стужи, и я, не выдержав, ору на них:

— За работу!

Они перецокиваются друг с другом и снова начинают копать землю голыми руками.

Все, кроме одного, который смотрит на меня чуть дольше остальных.

В ответ я смотрю на него, мой Шум клокочет и шипит от ярости. Он не обращает на это внимания, изо рта поднимается пар, в глазах вызов. Он показывает мне запястье, как бы представляясь — можно подумать, я не знаю, кто он, — и продолжает неспешно работать.

1017-й — единственный, кто нас не боится.

Я беру лопату и со всех сил вонзаю в землю.

— Ну что, нравится? — окликает меня Дейви.

Я вставляю в свой Шум пару ласковых.

— О, моя мать давнымдавно умерла, — отвечает он. — Как и твоя. — Грубый смех. — Интересно, в жизни она была такой же болтуньей, как и в своем дурацком дневничке?

Я выпрямляюсь, мой Шум полыхает красным.

— Дейви…

— А то в дневничке прям несет!

— Когда-нибудь, Дейви, — выплевываю я, чувствуя, как от моего раскаленного Шума почти дрожит воздух, — я с тобой такое сделаю…

— Что же, мальчик мой? — спрашивает мэр, въезжая в ворота на Морпете. — Вашу ругань с дороги слышно. — Он поворачивается к Дейви: — А ругаться — не работать.