и мама, и братья, и я – все смотрели на Буртю так, что он смутился общего внимания и убежал.
То было вчера, но кой-кому отцова похвала самолюбие-то жгла. Вечером Сухарик и Перчик добыли где-то курицу. Сами распотрошили ее, на костре обожгли, а дальше у них не пошло. Возвращаюсь я с речки, рубахи ходила мыть, а ко мне подплывает Перчик ласковый, как голубь, только что без крыльев, и говорит:
– Воржа, сестричка, зажарь курочку!
– Курочку? – удивилась я. – Откуда ж курочка?
– Мы на щучий хвост поймали, – важно объяснил Сухарик.
– Чудеса! – говорю я. Но курочку зажарила.
А тут и время подошло на стол собирать. Только принялись за еду – гость на пороге. Сам Граф к нам пожаловал.
– Теплый ветер к нашему столу хорошего гостя принес! – приветствовал его отец.
– Добрую судьбу этому шатру! – ответил ему Граф.
Стол от угощенья не сломится – так меня мама всегда учила. Мигом достала я колбасы да солонины, яиц вареных, калач. Граф все ел да нахваливал. Тем временем самовар подошел. Чай в честь гостя разливал сам отец.
– Вкусная была курочка, – сказал Граф, вытирая масляные руки. – Но воровством попахивает.
И так пытливо посмотрел на Сухарика с Перчиком, что даже у меня сердце в пятки ушло. А они ничего, не потупились.
– Ступайте на улицу, – велел им отец, а сам с Графом начал о чем-то непонятном говорить. Об указе каком-то.
Мама плела корзину на продажу, а я присела накормить деда Мушу. Кормлю его с ложки, а рот у него еды не держит. Муша заляпался весь, как Ползунок, прости Господи, и брюзжит: «Надоел мне творог. Мяска хочу! Ох, туда-сюда».
С последней ложкой у Муши силы кончились, он повалился на перину и заснул, а я собрала всю посуду и пошла на реку. Но на самом выходе из шатра налетела на меня гажиха[46]. Во дела! Верный знак, что случилась беда, – просто так они к нам не ходят.
Посуда вывалилась у меня из рук и загремела. Я стала ее собирать, а гажиха только махнула рукой в мою сторону и повернулась к столу, где сидели отец с Графом. Выглядела она как ошпаренная – лицо красное, волосы торчат, мычит и глаза пучит. Я один раз видела, как Корытиха на себя самовар опрокинула – та же картина.
– Твои разбойники курицу у меня украли! – гневно закричала гажиха.
Отец побледнел, встал из-за стола и подошел к ней. Граф неторопливо раскуривал трубку и как будто не обращал внимания на переполох.
– Мои?
– Твои, твои!
– Покажи, кто из детей.
– Не знаю я, которые из них. Маленькие, черные, проворные – все они на одно лицо, – отмахнулась гажиха. – Только я во дворе кнутик нашла, смотри. Наши таких кнутов не носят!
Она достала из-за пазухи маленький чюпны[47], и я сразу узнала его. Перчик мастерил этот кнутик весь месяц – древко из черемухи, кнутовье из трех кожаных ремешков, а у самого древка кисти из кожи, чтоб кнут нашибистей был. Перчику помогал отец, и чюпны получился совсем настоящий, только что маленький. Перчик-то все ходил по табору, хвастал кнутиком своим.
Граф взял у гажихи кнутик, ласково погладил красную рукоятку, а потом ка-а-ак жихнет им в воздухе.
– Да-а, – довольным голосом сказал он. – Ваши таких не носят.
– Но сделанного не воротишь, – коротко сказал гажихе отец.
– Как же так?! Пеструшка-то у меня лучшей несушкой была! Каждое утро по яичку приносила! – запричитала гажиха. – Я ее и холила, и лелеяла, Пеструшку мою…
– Давай я тебе все косы оклепаю и коня перекую задаром, – предложил отец.
– И петух у меня без нее затосковал, не поет, – продолжала голосить гажиха. – Уж как любил-то он ее, на насесте подле нее одной сидел… Что мне твои косы…
Торгуется ведь гажиха с отцом, поняла тут я. Я-то поверила, что жаль ей Пеструшку свою. Я тоже к нашим хрюшкам привыкла, такие уж они милые! Только больно громко причитает гажиха. Кто от сердца горюет, тот молча горюет.
– Чего ты хочешь, женщина? – устало спросил отец.
– Курицу давай!
– Дашь ей три курицы, Ишван, – веско сказал Граф отцу и вышел из нашего шатра.
Вот так рассудил! Три курицы заместо одной, где ж это видано! Но отец без лишних слов принес куриц, бросил их в мешок и отдал гажихе. Когда она ушла, отец вышел из шатра, и я кинулась к маме:
– Почему, мамочка? Трех куриц за одну несчастную несушку!
– За смелость, дочка. Не каждая гажиха пойдет к цыганам в табор. А нам для хорошей молвы полезно – будут люди говорить, что цыгане-то справедливые.
Вот это Граф! Вот где ум-то! И правда, придет баба в деревню, расскажет там, как цыгане ее одарили, как все у нас разумно, какой мудрый наш вожак! Сама бы ни за что не додумалась. В три раза сильнее зауважала я Графа.
Солнышко закатилось, и отец ушел на совет табора. Вернулся он не один. Второй раз за день Граф почтил наш шатер. Сел на перину к Сухарику с Перчиком и говорит:
– Спасибо, сынки. И так нас гаже не жалуют, а теперь у них законный повод есть. Что будет, если завтра у них, не приведи Господь, конь пропадет или свинья? К кому они пойдут?
Братишки натянули одеяло до носов и молча таращились на него. Граф поднялся в полный рост и посмотрел на них сверху.
– Да не бабу пошлют, а сами с вилами придут, – жестко закончил он. – Воровать можно, попадаться нельзя. Придется нам по вашей милости уходить отсюда.
Сухарик и Перчик разревелись.
– А чюпны терять нельзя, – неожиданно улыбнулся вожак. – Где потерял, там удачу и счастье оставил.
Потом он вышел из шатра, и отец сказал маме:
– Послезавтра идем в город Мырвич.
Глава третья
Клопы конэстыр попало рат пьена[48].
Солнышко с каждым днем все сильнее припекало, и внезапно земляники повылазило не счесть – ягодка на ягодке.
В последний день на старом месте мы с подругами пошли в лес набрать ягод. Там, на покрытых травой пригорках, яркими цветами полыхали юбки. От каждой семьи по юбке, а то и по две – ягодки всем хочется.
Даже старый Горба с Корягой и те по ягоду пошли. Горба всклоченный, как будто в бороде у него черт ночевал, а Коряга одета, как базар-вокзал – все тряпки на себя нацепила, знать, холодно ее костям старым.
Ходят они, ягоду собирают – Коряга углядит ягодку да Горбе объясняет, где она сидит. Горба наклонится и шарит по траве руками,