О нем же вспомнил и Александр Крон в своей «Бессоннице»:
«В одной старинной книге я вычитал: человек – все равно, мужчина или женщина – это только половинка какого-то более совершенного существа. Вторая половина затеряна в мире, и они всю жизнь безотчетно тянутся друг к другу и стремятся соединиться. С научной точки зрения эта концепция не выдерживает критики, но, как всякий поэтический образ, заключает в себе зернышко истины. Чем совершеннее организм, тем он избирательнее. У высших млекопитающих уже есть в зародыше «нравится» и «не нравится». У homo sapiens половое влечение сложно персонифицировано и способно далеко отрываться от своей физиологической основы. И вот сейчас, когда я пишу эти строки, в радиоле приглушенно звучит голос Марио дель Монако. Он поет арию Радамеса. Этому Радамесу почему-то позарез нужна пленная эфиопка Аида и ни к чему царевна Амнерис с ее меццо-сопрано».
Значит, жив не только этот контекст, но и текст!
Для нас, русских, любовь – страдание именно потому, что само это понятие прочно связано со всем изложенным комплексом переживаний (сюда же относится и формула «куда ты, туда и я», «умереть в один день»), с идеей мук, в которых рождается любая, в том числе и грядущая новая жизнь.
В русской литературе первой половины XIX века сама любовная перипетия в мифологизированном изложении условно могла бы выглядеть так: два человека внезапно начинают испытывать друг к другу желание слиться воедино (душой, телом, судьбой), они не понимают причин возникновения этого чувства, поскольку оно не связано ни с какими рациональными аргументами (это чувство может возникать к родственнику, к человеку другой национальности и расы). Обнаружив в себе чувство любви, люди впадают в болезненное состояние (в психологии называемое бредом, манией). Посредством разговора о чувствах в предложенных эпохой терминах они либо узнают о взаимности (то есть о том, что и другой опознал в них свою половину, и тогда, пройдя определенные ритуалы, стороны сливаются в одно), либо об отсутствии взаимности (когда вторая сторона не опознает в собеседнике своей второй половины), и тогда оставшемуся без взаимности грозят муки или даже гибель.
Из сказанного выше понятно, почему любовь таит в себе опасность гибели. Риск погибнуть от любви в том и состоит, что старая жизнь исчерпывает себя, а новая не начинается в силу того, что избранница или избранник не готовы к этому. Образовавшийся разрыв может быть смертельным и является объяснением множества самоубийств, возникающих на почве несчастной любви.
Есть известная парафраза из Пушкина: «Чем меньше женщину мы больше, тем меньше больше нам она», которая в оригинале звучит: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Она говорит о привлекательности холодности, о способности равнодушия пробуждать интерес.
Стереотип, касающийся холодности, разжигающей огонь, пламя чувства, по моему мнению, отражает некоторую психологическую, а не мифологическую реальность, зафиксированную в литературе: чувственные натуры, обнаруживая в ситуации недостаточность эмоциональных проявлений, пытаются компенсировать ее за счет своей собственной эмоциональности. Некогда придуманные критиками «лишние люди», по которым «сохли» лучшие литературные героини XIX века, были скучающими и скучными субъектами, пребывали в тоске, пресыщенности и т. д., поскольку именно этим провоцировали к себе интерес эмоционально подвижного женского пола. Пойманный на холод, как на червячка, герой обычно попадается в ловушку, может быть, даже и невольно раскинутую. В общем, у героев и героинь счет равный: холодные Онегин и Печорин вполне «стоят» одной Одинцовой, превратившей Базарова в жертву собственной холодности.
Вот этот пример из тургеневских «Отцов и детей», где оба героя пытаются «поймать друг друга на холод»:
– Вы из приличия рассматриваете картинки, Евгений Васильич, – начала она. – Вас это не занимает. Подвиньтесь-ка лучше к нам, и давайте поспоримте о чем-нибудь.
И далее:
– Да… я полагаю, что вы постоянно остаетесь на одном месте потому, что вы себя избаловали, потому, что вы очень любите комфорт, удобства, а ко всему остальному очень равнодушны.
Одинцова опять усмехнулась.
– Вы решительно не хотите верить, что я способна увлекаться? —
Базаров исподлобья взглянул на нее.
– Любопытством – пожалуй; но не иначе.
Но чем же для нас так привлекательна холодность сама по себе?
Холод и тепло. Луна и солнце. Понятие луны и солнца – это классическая бинарная мифологическая пара, при этом у некоторых народов «солнце выступает как женское начало, а луна как мужское, а у других народов – как раз наоборот». Значит, распределение не важно, важно, что за этим распределением стоит идея парности и далее – целостности.
Привлекательность грубой пылкой мужественности и женской холодности, заданная в литературе первой половины XIX века, имеет сходный исток. Пара «грубый/нежный», как и «горячий/ холодный», образуют тот самый плюс и минус, который дает ноль, то есть круглое и целое.
Но такое объяснение было бы слишком банальным. Грубость, шероховатость, неотесанность – все это эпитеты, вполне применимые к мужчине и вполне характеризующие его естественную природу. Волосы на теле, запах, который он издает (столь остро воспринимаемый женщинами), отсутствие оценки его по шкале красивый/некрасивый, свойственный мужчинам более высокий интеллект наряду с часто встречающейся более низкой, чем у женщин, образованностью и культурой (что связано с ее функцией воспитания детей и воспроизведение через это воспитание основных элементов родной культуры), привязка мужчин к более тяжелой, более грубой физической работе, их функция военных и охотников – все это ставит акцент на их физической, плотской, почти звериной натуре (далекой от эстетически полноценного Адама, например). Эта натура отрицается, ограничивается культурой первой половины XIX века, но она, тем не менее, воспринимается женщинами подсознательно, на уровне сексуального чувства.
Привлекательность грубого – это привлекательность сексуального. Это обозначение, обнажение, через грубость, инстинкта, направленного на обладание женщиной. В русской литературе первой половины XIX века этого мотива, этой темы вовсе не наблюдается. Но начинается она, по моему убеждению, именно здесь, полунамеком-полуигрой, вокруг показной грубости Дубровского, которую Маша, переводя на язык своего времени, прочитывает как благородство, свойственное «даже очень грубым натурам».
Отсюда еще один важный для современного представления стереотип о «настоящем мужике», который, сколь бы ни был «некультурен», вызывает женский интерес. На эту мужицкую эстетику, как на эстетику подлинного, опирается пролетарская традиция, противопоставившая свою культуру отношения полов «фальшивой», буржуазной.
Но любить холодных мужчин и женщин – все же изыск и все же европеизм. Русский национальный характер не знал холодности, равнодушия, а, напротив, всегда отличался горячей и широкой натурой. Любить ярких, открытых, искренних у нас считается естественным, и эти перечисленные качества, наряду с мудростью и мужественностью, входят в традиционно одобряемый культурой набор мужских достоинств.
Именно к этому типу примыкают так называемые демонические личности, тоже перенесенные в качестве персонажей на нашу почву из Европы, но укоренились они в нашем сознании лишь после того, как прошли надежную обработку национальным колоритом.
Ох, как же женщины, любят демонических личностей!
Но почему? За что? От них же столько головной боли?
Стереотип, касающийся их привлекательности, связан с целым пучков мифологических и исторически-культурных кодов, хранящихся в нашей памяти. Поэтому поэма Лермонтова «Демон», где очень точно описан этот привлекательный для любовного чувства объект, в качестве исключения и включена в настоящую книгу.
Кто такой демон? Давайте разбираться. «Демон в греческой мифологии, – говорит нам «Мифологический словарь», – обобщенное представление о некоей неопределенной и неоформленной божественной силе, злой или реже благодетельной, часто определяющий судьбу человека… Демон непосредственно воздействует на человека, готовит беду, прельщает, насылает беды, зловещие сны, направляет человека на путь, ведущий нередко к катастрофическим последствиям. Демон неожиданно вызывает ту или иную мысль. Существуют демоны рождения, демоны добра и зла, каждому человеку в жизни достается свой демон. В римской мифологии демону соответствует гений». Гений – слово, произошедшее от латинских gens, означающего «род», и gigno, означающего «рожать», «производить». В римской мифологии гений – это божество, прародитель рода, бог мужской силы, олицетворение внутренних сил и способностей мужчины. Каждый мужчина и каждый род в Древнем Риме имел своего гения, которому приносились дары. Иногда у людей, по преставлениям древних римлян, было два гения – добрый и злой (в этой связи вопрос о гении и злодействе в историческом аспекте выглядит несколько нелепо), и в этом качестве он соответствовал греческому демону. Понятно, что гении городов и политиков были особо почитаемы, что, заметим, отвлекаясь немного в сторону, делает наконец-то понятным выражение «гений нашего руководителя» или «гений нашего правителя». В раннехристианских представлениях гений только злой, впоследствии падший ангел, ниспровергнутый на землю с небес, по воле Бога, наказавшего его за бунт против себя.