Убедившись, что я в своем уме, я согласно кивнул головой, и официант тут же дробно застучал каблуками вниз по лесенке. В зале скрипач заиграл сиртаки, и неутомимая молодежь пошла в пляс.
Не сразу, но я все-таки поднялся из-за своего столика и как мог ровно прошел к соседнему углу веранды, куда уже тоже достигал лунный свет.
Все три огарка на керамическом блюде были еще горячие, и расплавленный воск в лунках вокруг тонких черных фитилей еще не застыл. Я макнул указательным пальцем левой руки в одну из лунок свечного огарка и, сильно обжегшись, тут же отдернул руку. Так для кого же горели свечи за этим столиком? Так как же это может быть?!
Пришел официант с моим кофе и вежливо спросил:
– Вы что-то там ищите?
– Подойдите, пожалуйста.
Официант поставил мой кофе и подошел ко второму столику.
– Если огарки горячие и воск расплавлен, значит, они для кого-то горели? Пощупайте сами: горячие?
– Нет, – тихо молвил официант, – холодные.
– А воск в лунках? Вы не видите этот расплавленный воск? – сказал я по-македонски.
Официант провел указательным пальцем по лунке того самого огарка, где пробовал воск я, и сказал очень тихо:
– Это не воск, а пыль. Их давно не зажигали. Мурашки побежали у меня по спине.
– Пойдемте пить кофе, – придерживая меня за локоть, предложил официант.
Я повиновался.
Не только ракия, но и кофе в этой таверне был сильный. Я заметно приободрился, но все-таки не решался поглядывать на тот, второй столик. Я и ушел, не взглянув на него, так мне было спокойнее.
Проводив меня вниз по крутым ступенькам, официант спросил, где я остановился, а когда подошли к дверям на выход из таверны, он скомандовал одному из вышибал, или «битюгов», как называла их в рассказах о Кавале тетя Нюся:
– Проводи. Это наш человек. И не до дома, а до самого номера, понял?
– Понял, шеф, – услужливо поклонился официанту вышибала и попытался взять меня под руку.
– Не надо, – сказал я ему по-македонски, – я в порядке. Не надо меня провожать.
– Нет, – возразил «битюг», – если шеф сказал, я не могу не исполнить.
– А официант твой шеф? Это он держит таверну?
– Не только таверну. Александр держит всю Кавалу.
– А он Александр?
– Да.
– Но почему бегает сам за официанта?
– Так надо. Александр говорит: тот, кто не умеет подчиняться, никогда не будет повелевать, – как «отче наш» отбарабанил вышибала.
Тревожная полная луна светила над морем и портом, над мощенным камнем узкими улочками, по которым мы поднимались к отелю.
Наутро я проснулся, словно ни в чем не бывало, даже голова была ясная – вот что значит хорошая ракия. А когда умывался, вдруг остро почувствовал боль в кончике обожженного указательного пальца левой руки.
XXXАх, Кавала, Кавала!
Бирюзовая гладь Эгейского моря под мягким октябрьским солнцем, белые прямоугольники домов, тесной гурьбой сбегающие с невысоких гор прямо к бухте. Зыбко дрожащие в ярких солнечных лучах чуть-чуть белесые и видимые на просвет восходящие потоки воздуха над нагретыми за день терракотовыми черепичными крышами тесно стоящих домов старого города, где одновременно звенят колокола православной церкви и разносится гортанный крик муэдзина.
Кавала была городом задолго до Рождества Христова. Рядом построил город Филиппы отец Александра Македонского Филипп. Здесь бывал сам Александр Великий, прозванный в Азии Искандером двурогим за то, что он надевал в битвах свой золотой шлем с двумя рогами. Да-да, тот самый шлем, что, отправляясь походом на Индию, Александр оставил дома, чтобы в его отсутствие чудесный шлем защитил Родину. Когда в Индии дела пошли неважно, суеверный Александр послал домой отряд за своим шлемом-талисманом, не раз спасавшим его в жестоких переделках. Посланцы благополучно добрались до Македонии, взяли шлем и поскакали назад к своему повелителю в Индию. Поскакать-то поскакали, но где-то на Северном Кавказе разбойники похитили у них шлем, спрятали в неведомом тайнике, и с тех пор многие надеются найти золотой шлем Александра Македонского в предгорьях Большого Кавказского хребта. Да-да, именно тот самый шлем, который я похвалялся разыскать моему приятелю Косте-маленькому, когда мы с ним торговали на толкучке чувяками с розочками. Я похвалялся найти шлем, а Костя-маленький уверенно говорил мне о том, что полетит на Луну и его именем назовут там какой-нибудь кратер. Тогда, в середине семидесятых годов, я еще не нашел шлем Александра Македонского, а Костя-маленький не побывал на Луне. Впрочем, тогда там еще не бывал никто.
Ах, Кавала, Кавала!
В первый раз я прибыл в этот славный город-порт на северном берегу Эгейского моря в середине семидесятых годов прошлого, XX века.
Написал про северный берег и сам удивился: откуда там Север, там же везде Юг? Так-то оно так, да не так. По отношению к Москве – Юг, а по отношению, например, даже к ближайшему острову Тасос – Север. А тот остров Тасос, он же Фасос, всего лишь через пролив, и его длинную, размытую облачной дымкой гору видно с материка невооруженным глазом, и плыть до острова на пароме всего полчаса.
В те времена я жил в сверхдержаве СССР. Нас везде принимали с почетом и уважением. Сейчас говорят: мол, боялись, вот и принимали. Думаю, что это не вполне так. Гораздо больше резона было бы бояться слабоуправляемую постсоветскую Россию с неотразимым оружием в дрожащих и алчных руках. Но тогда нас уже никто не боялся, потому что в те последние десять лет XX века для всего Мира мы стали как бы битая карта, отброшенная в кучу других битых карт поменьше.
А тогда, в семидесятые, меня и еще трех археологов прислали из Москвы в Кавалу, потому что в середине шестидесятых годов там открылся обновленный Археологический музей, претерпевший в войну большой ущерб. Советских специалистов из самых разных сфер деятельности посылали по всему миру помогать местным профессионалам. И везде наших спецов встречали с распростертыми объятиями и благодарностью. Почему нас так радушно встречали? Да потому, что знали по опыту: наши и профессионалы высокого класса, и люди без спеси или каких-то фобий.
Новый археологический музей Кавалы располагался в прибрежной полосе в просторном двухэтажном здании, очень просторном. Как нам сказали, его общая площадь вместе с небольшими открытыми площадками была около пяти тысяч квадратных метров. Нас разместили в удобном, чистом домике гостиничного типа здесь же, можно сказать, на территории музея.
В день приезда, когда поздним вечером меня привел вышибала портовой таверны, я был готов к самым суровым санкциям, вплоть до немедленного отъезда в СССР. Я с трудом держался на ногах, но голова у меня была ясная с перепугу, и я вошел в наш гостиничный домик с суровым смирением всходящего на эшафот.
Мои коллеги еще не ложились спать и обсуждали, где искать меня, горемычного? И тут заявляюсь я, благоухающий выпитой ракией, с пьяной улыбкой на лице, пошатывающийся – понятное дело, что нализавшийся в драбадан, и весело приветствую их поднятыми над головой руками. Вышибала дружески обнимает меня, хлопает по плечу и передает из рук в руки нашему старшему Дмитрию Сергеевичу. И все рады, и все с удовольствием меня прощают!
Мои товарищи заводят меня в большую комнату с четырьмя кроватями.
Я нахожу в себе последние силы, чтобы раздеться, и залезаю под одеяло с чистым пододеяльником, и ложусь на чистую простыню и подушку в чистой наволочке. Я счастлив и «вырубаюсь», едва гасят свет.
Замечательная ракия была в той портовой таверне – утром я проснулся бодрый, полный сил. И никакого похмельного синдрома, ни капельки!
Очень большая, не меньше сорока квадратных метров, и очень светлая комната, в которой разместили нас на ночлег, была пронизана потоками света. Дрожащие золотые столбы пролегли из высоких окон до самых дверей. Я сладко потянулся, подставил закрытые веки солнцу. Перед глазами, словно еще во сне, поплыли видения далеких дней: пес Джи, жеребенок Ви, его мама – белая кобыла Сильва, шакалы с их светящимися в ночи глазами и даже маленький-маленький лягушонок, которого я спас однажды от змеи-медянки.
– Хлопчики, завтрак ждеть! – вдруг раздался за нашей дверью певучий голос моей дорогой тети Моти.
– Сейчас, – бодро ответил ей один из моих товарищей, – десять минут!
Я распахнул глаза и в тот же миг увидел в потоках солнечного света как бы сотканное из миллионов танцующих золотистых пылинок молодое, но быстро старящееся лицо тети Моти. Не веря своим глазам, я закрыл их, а когда открыл снова, то в солнечных лучах не было ничего, кроме живого, текучего света.
Умываясь, я ощутил боль в кончике указательного пальца левой руки, в подушечке пальца, которым вчера вечером в таверне я пробовал расплавленный воск в лунке свечного огарка, а как оказалось, пыль. Пыль не пыль, а палец-то обжег. Вытерев вкусно пахнущим свежестью чистым полотенцем лицо и руки, я потер обожженным кончиком пальца сначала за одним, затем за другим ухом. Так меня тетя Нюся учила: если обжег палец, потри им за ушами – там жир, и все пройдет.