Как раз в те дни, когда я приехал к деду, в середине июля, вышел Закон СССР о пенсиях по старости для рабочих и служащих. Все только и говорили, что об этом законе. До этого пенсии получал лишь узкий круг лиц, а тут они становились чуть ли не всенародными, если не считать колхозников, о которых как всегда забыли, а вспомнили только почти через десять лет.
– Ада, – сказал я деду, – собирай стаж.
– Какой стаж?
– Твой рабочий стаж. Бумажки с печатями, и чем больше, тем лучше.
– Ладно, – согласился мой любимый дед Адам, – попробую. Только мне надо будет смотаться в Ростов, и в Таганрог, и в Петровск, и в Темирхан-Шуру.
– Ну и что, – поддержал я рвение деда, – съездишь, ты же у нас скорый на подъем.
– Да, – засмеялся дед, и его синие глаза молодо блеснули, – я скорый.
Недели через две мой любимый дед Адам был готов к отчету. У него все еще сохранились большие-большие деревянные счеты, с замечательными колесиками-костяшками. В нежном возрасте я катался на этих счетах по твердому гладкому глиняному полу нашего саманного дома, того самого, что стоял среди необозримых виноградников между горами и морем; дома, на пологой двухскатной крыше которого, покрытой в три слоя камышовыми циновками, обмазанными глиной, каждую весну расцветали алые маки, потом желтая сурепка, следом высокие белые ромашки и наконец – все лето, всю осень и до самой зимы стояли на тонких, словно костяных стеблях, нежно-лиловые сухие цветки бессмертника.
Счеты висели на большом гвозде у дверей, на самом видном месте, потому что и дед, и обе бабушки часто пользовались ими, подсчитывая хозяйственные доходы и расходы. И то и другое было: во-первых, они держали дойную корову Ласточку и приторговывали молоком, во-вторых, свинью с поросятами, в-третьих, у них были и маленький огород, и маленький сад. Так как в те времена мой дед работал сторожем на селекционной станции, фрукты водились у нас в изобилии. Корова Ласточка, конечно, была не такая знатная, как когда-то моя Красуля, но зато исправно телилась каждый год, и бабушки выхаживали телят и телочек; на первое время они даже брали их в дом и нянчились с этими большеглазыми тонконогими существами, как с младенцами. Времянка, в которой мы жили, была турлучная с двухскатной крышей, покрытой черепицей. Турлучная – это значит, что между двух плетней была утрамбована земля и таким образом получились стены нашего жилища, потом его перекрыли не очень толстыми деревянными балками, опираясь на них, возвели стропила, соорудили крышу с чердаком, пол которого для утепления выстлали толстым слоем соломы. Времянка была у нас теплая зимой и прохладная летом, ровно посредине помещения соорудили основу основ – печку: с большой плитой, с широкими дымоходами, прогревающими всю печную трубу до потолка, с чугунными заслонками и литыми дверцами для подкладывания дров или угля по мере возможности. Печка с простенком были такие основательные, что фактически делили большую длинную комнату на две равные части. В первой части, напротив входной двери, помещались плита, обеденный, он же письменный, стол из обрезных досок, довольно толстых, наверное, пятидесятки, несколько венских стульев, две как бы книжные полки на стене, которые сохранились еще с тех времен, когда я жил и учился у деда, и еще сундук – старинный кованый сундук, в котором помещалась одежда тети Нюси, тети Моти, когда-то моя, ну и, конечно, немножко деда Адама; одежда и всякого рода реликвии, вроде фотографий еще царского времени, документов, важных писем и прочее в этом роде.
И вот, наконец, однажды вечером дед вывалил на чисто выскобленный и вымытый стол большущую кучу бумажек из старого кожаного портфеля, доставшегося ему в наследство от самого Франца, и еще из всех карманов пиджака. Я открутил посильней фитиль керосиновой лампы, поскольку дело шло к ночи, взял листок бумажки из тетрадки по арифметике и снял с гвоздя счеты, с которыми у меня было связано так много упоительных минут.
Тетя Мотя, чтобы не встревать в столь важное дело, отсела на сундук, тетя Нюся в то время уже слегла в тяжелой болезни, и из-за печки не было видно кровати, на которой она мучилась. Дед никогда не сидел на месте, он и сейчас ходил по нашей длинной узкой мазанке туда-сюда, туда-сюда.
– Ада, ничего не получится, – сказал я, закончив кидать костяшки на счетах и записывать цифры на листке из тетрадки по арифметике.
– Почему? – с лету остановился посреди комнаты дед.
– Потому что ты увлекся и собрал 159 лет трудового стажа.
– А сколько им надо? – гневно сверкнув очами, спросил мой вспыльчивый дед.
Это только в газетах и на плакатах тогда писали: «Народ и партия едины». А на самом деле и тогда, и сейчас, и триста, и тысячу лет назад народ всегда говорил о власть предержащих: «они», «им», «эти». Народ в России никогда не смешивал себя с властью. Хотя говорят, что в войну единение власти и народа было заметным, что не мешало, например, возить в умирающий от голода Ленинград самолетом из Ташкента персики к столу бывшего тогда там «на хозяйстве» секретаря ЦК.
– Так сколько им надо? – повторил дед.
– Им надо двадцать пять лет, – ответил я в тон деду, – можно, конечно, чуть больше, но не 159 лет – такая продолжительность жизни еще не отмечена среди людей.
– Ну, если ты такой грамотей, сделай так, как им надо, – миролюбиво согласился мой увлекающийся дед.
– Договорились, – сказал я и отобрал из общей кучи нужное количество нужных бумажек.
Как и миллионы других граждан Союза Советских Социалистических Республик, мой дед Адам получил пенсию по старости, хотя и работал после этого еще не один год.
А я до сих пор жалею, что не выпросил у него на память те чудные счеты, на которых я, трехлетний, отталкиваясь от глиняного пола босыми пятками, исполнял свою «Формулу-1». Я бы сейчас повесил те счеты у себя на гвозде на даче и любовался ими просто так, даже не подсчитывая убытки – ни свои личные, ни в общенациональном масштабе.
XXXIIIМожет создаться впечатление, что у меня нет никаких радостных воспоминаний о школе.
Такие воспоминания, конечно же, есть. Одно из них я особенно хорошо помню. В одной из школ на стене гардероба висело объявление: «Выдавать учащимся одежду до окончания уроков категорически запрещается».
Я никогда не мог досидеть в школе до окончания уроков. Обычно мой организм выдерживал два, максимум три урока. Потом я вспоминал, что мне надо забирать из детского сада единоутробного брата Вову, и на перемене шел в гардероб. Там я протягивал мой номерок, и гардеробщицы тетя Нафисат или тетя Поля с восторгом протягивали мне мою одежонку. До сих пор помню, какой радостью светились лица этих пожилых женщин, да и я улыбался им в ответ очень искренне и дружелюбно.
Тетя Поля даже иногда осеняла меня мелким крестом вослед и приговаривала:
– Шагай, шагай, миленький, без тебя здесь спокойнее.
Так что радостные впечатления были.
Я окончил десятилетку не в семнадцать, как все, а в восемнадцать лет, потому что два года сидел в восьмом классе. Та же самая история повторилась и с моей младшей дочерью Зиной, что, правда, не помешало ей в двадцать семь лет стать Главным редактором крутого немецкого журнала. Я тоже развивался скачками, которых от меня никто не ожидал, кроме моего любимого деда, который вопреки всея и всем свято верил в своего внука. Хотя после работы на заводе, службы сначала на Флоте, а затем в Армии я окончил университет только в двадцать семь лет, но зато моя дипломная работа по археометаллургии была зачтена как кандидатская диссертация, а в тридцать два года я стал доктором наук и прочно обосновался в своей профессии.
И с тех пор мой дед Адам всегда говорил обо мне, значительно приподнимая над головой указательный палец правой руки:
– Ну, что? Поняли?! Он еще покажет себя!
А пока что я был отпетым, хотя и очень начитанным, лоботрясом, и верил в меня только мой любимый дед Адам. А моя мама частенько говаривала с тяжелым вздохом:
– Смотри, сынок, останешься на всю жизнь умным слесарем.
И она, и я прекрасно понимали, что быть просто среднестатистическим слесарем это одно, а быть умным слесарем, то есть начитанным, много знающим, тонко чувствующим и многое понимающим, – это совсем другое дело. В дальнейшей своей жизни я несколько раз встречал этих «умных слесарей», которым дай бы диплом и ученое звание, так они были бы отличными профессорами.
Для моей мамы Зинаиды Степановны и отчима Павла Александровича вопрос о высшем образовании был совсем не праздным. И моя мама, и мой отчим хотя и были людьми высокоинтеллектуальными с большим чувством юмора и самоиронии, но по разным причинам не получили высшего образования, а, как и подобает самородкам, до всего доходили сами, своим умом и своим путем.
Семь классов я окончил у деда в Кабарде, куда, кажется, он, я и бабушки переехали из Дагестана после моего четвертого класса. Почему переехали? По причине весьма печальной и для нашей семьи, и для аула под синей горой со всеми его жителями, и для нашей конторы, над крыльцом которой развевался дымно-розовый флаг с серпом и молотом, и для коров в коровнике, и для жеребенка Ви, который стал могучим жеребцом, и для моего друга волкодава Джи, который совсем постарел и целыми днями искал на обочинах целебную траву, которая должна была омолодить его чудным образом.