Все другие коровы с нашей улицы смотрелись перед Красулей, как угловатые подростки рядом с роскошной дамой нездешней красоты и поступи. Да, поступь у Красули была величавая! Когда по утрам мы шли на выгон, все хозяйки невольно любовались нашей коровой. Еще бы им не любоваться: большая, килограммов в пятьсот-шестьсот, всегда очень ухоженная стараниями тети Моти и тети Нюси, с гладкой блестящей шерстью красноватого оттенка, Красуля шагала так статно, так непринужденно, что у каждого, кто ее видел, становилось хоть чуточку, а легче на душе.
Я очень гордился нашей коровой, а она относилась ко мне снисходительно и даже позволяла ездить на ней верхом. В те времена я был очень худенький, но не щуплый, а жилистый, и весил, наверное, килограммов сорок. Та к что носить меня на себе Красуле было не в тяжесть. А ездить на ней я стал почти случайно. Однажды, вволю напасшись, она лежала в тенечке под акацией, пережидала полуденную жару, жевала жвачку и думала о чем-то своем коровьем, тут-то я оседлал ее потихоньку и стал чесать ей холку, те места, которые она не доставала своим языком. Видно, Красуле очень понравилось, как я чешу ей холку, она лежала смирно, а потом поднялась, и я поехал на ней верхом. Она подошла к хорошей траве и стала есть ее как ни в чем не бывало, как будто меня и не было вовсе. Когда ей надоело меня возить, она остановилась, подняла голову и стояла как вкопанная, пока я не спрыгнул на землю. С тех пор так было всегда. И никто из нас не нарушал заведенные правила.
В тот день, когда я первый раз прокатился на Красуле, меня подменила на пастбище тетя Мотя, и по ее совету я записался в библиотеку и взял там первые книги, а какие именно – не помню. Библиотека была в таком же большом и полуразрушенном доме, как «партактив», только на противоположном конце нашей улицы маленьких частных хибарок.
Прежде я не читал книг, а тут чтение пошло как-то само собой, без малейшей натуги, и с каждым днем эта страсть разгоралась во мне все сильней и сильней. Обычно я читал, лежа на животе, на травке, читал до ломоты в шее и за чтением забывал обо всем на свете, даже о Красуле, которая уходила от меня очень далеко.
Когда я начал ходить в библиотеку, там еще не было тех замечательных тетенек-библиотекарш, которые советовали мне, что читать. В то первое лето моего многочтения в библиотеке работала бабушка, которая плохо слышала и не говорила, а кричала мне громко-громко:
– Бери, деточка, чего надо бери. Главное, запиши в карточку.
И я брал все подряд. Таким образом я прочел в то лето «Спартака» Джованьоли, «Саламбо» Флобера, «Даму с собачкой» Чехова и даже брошюру по археологии «Эпоха раннего металла», а также какую-то книгу по китайский философии, «Мартина Идена» Джека Лондона и еще много разного, совершенно несовместимого ни друг с другом, ни с моим умственным развитием. После чтения всех этих разнородных книг в голове у меня оставался только зыбкий туман. Однако сквозь этот туман все-таки брезжили какие-то неясные смыслы. Да-да, очень неясные, таинственные, но все-таки смыслы. Во всяком случае, интерес к археологии заронила в меня именно брошюра «Эпоха раннего металла», из которой я мало что понял, но «курганы майкопских вождей» навсегда остались в моей памяти. Потом, когда я сам раскапывал другие курганы, брошюра «Эпоха раннего металла» в пожелтевшей мягкой обложке иногда как бы сама собой вставала перед моими глазами.
XXIVНе только теперь, на старости лет, когда память становится дальнозоркой, но всегда я помнил, как, читая на тринадцатом году жизни «Даму с собачкой» я чувствовал горячее, смутное волнение от того, что соприкасаюсь с малопонятной мне жизнью взрослого мужчины и взрослой женщины. Хотя их жизнь и отношения были тогда и малопонятными мне, но очень манили к себе и даже чуточку обжигали душу присутствием тайны – жгучей, со всеми ее смыслами и бессмыслицами, замешанными на полуправде и лжи.
Сейчас я понимаю, что робкое отроческое томление плоти, которое я испытывал в те дни, наверное, наложило еще и свой отпечаток на мое восприятие «Дамы с собачкой». Не могу сказать, что я был очень тупой, но и не стану утверждать, что слишком развитый в умственном и духовом отношении. Думаю, что я был средний мальчик середины прошлого – XX века. Да, я был средний, но как-то сразу ухватил в «Даме с собачкой» мысль о двух жизнях человека – тайной, где совершается все интересное, и явной, где правят бал обыденка, условная ложь и условная правда.
Потом я не раз перечитывал «Даму с собачкой» и наизусть помню: «Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна».
Да, прошло столько лет, а я живо помню, как лежал на животе, на вкусно пахнущей молодой травке и читал «Даму с собачкой». Гуров и Анна Сергеевна поехали ночью в Ореадну, к морю, где было так красиво и сквозь предутренний туман посвечивала белая Ялта, моя корова Красуля ушла от меня неизвестно куда, в затылок мне припекало солнце, а я все читал и читал малопонятное, но очень манящее, притягивающее мое внимание, как магнит притягивает железные стружки. Одну такую стружку потом вынимали у меня из глаза магнитом. Конечно, я был тогда и неразвит, и небольшого ума, и почти не понимал текста, но мне до слез было жалко и Анну Сергеевну, и Гурова.
Потом я прочитал, кажется, у Вольтера, что «настоящий писатель это тот, кто способен исторгнуть слезы, а остальные лишь любители красиво поговорить».
Моя мама Зинаида Степановна как лишенка хотя и не получила высшего образования формально, но знала и чувствовала так много и так тонко, была так начитана с детства, что могла бы научить меня читать важные книжки, самые важные, потому что даже очень долгая жизнь слишком коротка, а книг такое море, что хорошо бы иметь в этом плавании компас. Но в те времена моего первого многочтения мама находилась далеко от меня, а мой любимый дед Адам и мои дорогие бабушки хотя и многое знали и чувствовали, и многое повидали на своем веку, и кое-что поняли в этой жизни, но не могли ничего подсказать мне насчет художественной литературы и вообще художеств.
Как писал мой друг поэт:
«Магазин, репродукция: «Го́ген»И никто не поправит: «Гоге́н».
Да, именно так и было в нашем с ним отрочестве, до правильных ударений мы доходили сами и очень не скоро.
После брошюры по археометаллургии «Эпоха раннего металла» я невольно стал присматриваться к книжкам по истории, археологии, палеонтологии и прочему в этом роде. Как правило, я не мог одолеть этих книг, пробегал их мельком, с пятого на десятое, по диагонали, вроде бы просматривая эти книжки, я невольно самообучился быстрому чтению. Наверное, во мне выработалась, или возникла каким-то другим образом, интуитивная способность выхватывать из вороха листьев самое ценное или какие-то особо важные сведения.
Мое быстрое чтение не распространялось на большую художественную литературу. Например, я никогда не читал наискосок Чехова, Пушкина, Гоголя, Тютчева, Льва Толстого или других русских классиков. Думаю, что я не читал их по диагонали и потому, что они сами не позволяли себя просматривать, поскольку ценно в них было все – от буквы до буквы.
А если вспомнить классиков зарубежных, то тут многое зависело от перевода. Хотя, как правило, переводы в те времена были по-настоящему хороши.
Что касается детективов, научной фантастики и приключенческой литературы, то все это, вместе взятое, никогда не занимало меня. Хотя, стоп! Я ведь обожал и сейчас обожаю «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна». Но какие это приключения? Нет, это большая литература, точно так же, как и самая первая книга моей жизни «Робинзон Крузо».
XXVСреди необозримых виноградников между горами и морем, возле нашего дома у канавы, на крыше которого каждой весной расцветали алые маки, лежал большой серый камень с белыми проплешинами! Не знаю почему, но я никогда не трогал тот камень руками, а только смотрел на него и думал обо всем, что было мне неизвестно и, наверное, не будет известно никогда. Было в том камне что-то неземное, мистическое. Конечно, на седьмом году жизни я ничего не слышал о мистике и даже не знал этого слова, но, когда я смотрел на наш серо-белый камень, в мою маленькую детскую душу как-то само собой закрадывалось подозрение, что этот мир совсем не так прост, как я его вижу, ощущаю на вкус, слышу, осязаю, обоняю, что даже шестого чувства, которое пришло ко мне в те дни в саманной яме, когда я безуспешно пытался освободиться от собственной тени, и то недостаточно, что есть еще что-то неведомое. К началу XXI века ученые пришли к выводу, что у человека 21 чувство, и это еще не конечные сведения о наших возможностях. Наверное, так оно и есть. Может быть, именно поэтому я никогда не трогал руками загадочный камень около нашего дома на берегу заросшей ежевикой канавы.