Читать интересную книгу Творения - Максим Исповедник

Как бы то ни было, в данном случае мы имеем дело со вторым скандальным фактом, касающимся Максима и показывающим, насколько он был свободен от сложившихся оценок. С одной стороны, Латеран- скому собору, собранному вопреки воле императора и без участия восточных патриархов, Максим приписывал авторитет Вселенского, а с другой, признанному в Константинополе и Риме V Вселенскому собору, в определенный момент в таком авторитете отказал.

Впрочем, в свободе Максима, выражавшейся в том, что в своем исповедании он исходил не из принятых (даже им самим когда‑то) формул, но из того, что нужно было сказать для утверждения истины «здесь и сейчас», мы уже не раз убеждались. Перейдем теперь к свидетельству его исповедничества в период первой ссылки.

Диспут в Визии.

Итак, Максим был сослан во Фракию. Судя по главному свидетельству об этом периоде, Диспуту в Визии, начало которого описывает события августа 656 г., власти, продержав Максима около года в тяжелых условиях (хотя и сохраняя ему при этом жизнь), внезапно решили попытаться добиться «пряником» того, чего они не добились «кнутом». Наивно было бы полагать, что Максима перевели из Визии в монастырь св. Феодора близ Константинополя, возвратив ему монашеское облачение и даже дав немного денег, исключительно вследствие того, что он смог переспорить посланного к нему патриархом Петром епископа Кесарии Вифинской Феодосия. План воздействовать на Максима сменой гнева на милость, очевидно, был у патриарха и императора с самого начала. Об этом косвенно свидетельствует то, что в конце диспута с Максимом епископ Феодосий дает Максиму (до этого лишенному всего) «несколько посланных ему денег, стихарь [монашеский] и срачицу» (DsB 8), приготовленные, очевидно, заранее.

Разумеется, нет оснований думать, что патриарх Петр дал епископу Феодосию задание проиграть Максиму диспут. Но тот факт, что для посольства к Максиму был выбран человек, который мог сказать: «Богом, имеющим меня судить, свидетельствуюсь, что и тогда, когда составлен был Типос, я говорил и теперь то же самое говорю, что худо был он составлен и во вред многим» (DsB 3), — говорит сам за себя [1934]. Церковные и гражданские власти Константинополя явно хотели создать у Максима впечатление, что еще немного, и между ними и Максимом будет полное согласие.

Объяснением изменения тактики властей в отношении Максима может служить не только то, что угрозами они ничего не добились, но и то, что церковно — политическая ситуация во время диспута в Визии была иной, чем во время суда над Максимом. Тогда у властей Константинополя был тот козырь, что с ними вошли в общение апокриси- арин папы Евгения, и можно было надеяться, что он отречется от папы Мартина и примет Типос. Вероятно, так едва и не случилось. Однако, по свидетельству Liber Pontificalis, во время чтения исповедания веры патриарха Петра, привезенного римскими апокрисиариями папе Евгению, римский клир и народ возмутились, и даже прервали литургию, потребовав от папы отказаться от вступления в общение с Константинополем, что он и сделал[1935]. Косвенным подтверждением этого является и то, что в Регии, сменив милость на гнев, обвинители Максима грозились уже и папу Римского (т. е. Евгения) уничтожить, как папу Мартина[1936].

В богословском отношении Диспут в Визии не представляет ничего нового по сравнению с Диспутом с Пирром и Изложением прения. Отметим лишь несколько моментов, показывающих, каким образом Максим сумел не только не попасться на дипломатические уловки своих гонителей, но даже убедить (хоть и ненадолго) епископа Феодосия в том, что никакого компромисса с ересью быть не может.

Что касается дипломатии, то судя по одному месту из Диспута в Визии, можно предположить, что в этой неблагоприятной для них в церковно — политическом отношении ситуации власти Константинополя взвешивали возможность пойти даже на такую меру, как отмена Типоса. Так, в диспуте был момент, когда епископ Феодосий «подняв голову и устремив взор на авву Максима, сказал: «Мы ручаемся тебе за владыку нашего царя, что если ты войдешь в общение, он похоронит Типос»* (DsB 4). Возможно, конечно, епископ Феодосий хитрил или брал на себя то, за что ручаться не мог; но если он действительно не был сторонником Типоса, то из того, что власти обратились к Максиму посредством такого человека, можно заключить, что они, вероятно, взвешивали возможность отмены Типоса [1937].

Максим на это ответил, что самой по себе отмены Типоса было бы недостаточно для того, чтобы он мог вступить в общение с Константинополем, — необходимо, чтобы были приняты анафемы, наложенные Латеранским собором на всех патриархов — еретиков: Сергия, Кира, Пирра и Павла. Только при этом условии можно считать ересь однозначно осужденной[1938]. Таким образом, условием вступления в общение для Максима было принятие Константинополем решений Латеранского собора во всем их объеме, а не только в какой‑то части (будь то даже отмена Типоса,).

Но именно это требование анафемы на еретиков было для епископа Феодосия, не говоря о властях Константинополя, наиболее болезненным. Даже после того, как он согласился с Максимом относительно правильности богословия Латерана и исповедал две воли и два действия во Христе, Феодосий признался: «Видит Бог, если бы этот собор не положил анафемы на известных лиц, я более всякого человека принял бы его» (Там же).

Отметим, впрочем, что Максим не брал на себя вынесение последнего решения по вопросу об икономии (домостроительном снисхождении) при присоединении к Церкви еретиков, относя их к компетенции папы Римского, как единственного в данном случае православного первоиерарха. Так, когда епископ Феодосий спросил Максима, может ли быть отменена анафема на умерших епископов — еретиков, если нынешние власти Константинополя исповедуют во Христе две воли и два действия, тот ответил: «Идите, разузнайте, было ли когда что- либо такое, и разрешался ли кто по смерти от обвинения относительно веры<и от объявленного в нем осуждения>, и пусть согласятся и царь, и патриарх подражать снисхождению Бога, и составят один<император>— ходатайственный приказ, а другой<патриарх>— соборное прошение к папе Римскому. И, конечно, если найдется церковный образец, разрешающий это ради правого исповедания веры, я соглашусь с вами в этом» (Там же).

До тех же пор, пока папа Римский не решит вопрос о разрешении от анафемы умерших без покаяния еретиков (при условии, разумеется, что император и патриарх исповедают истинную веру), Максим отказывается вступать в общение с теми, кем «подверженные анафеме лица упоминаются за святым возношением» из страха «осуждения анафемы» (Там же)[1939]. Очевидно, Максим имеет в виду то, что причащающийся там, где возносится имя анафематствованного еретика, сам подпадает по ту же анафему (т. е. отлучается от Церкви)[1940].

Может возникнуть вопрос: из‑за чего же при том, что епископ Феодосий (говоривший от имени властей Константинополя) готов был отказаться от Типоса и исповедовать диофелитство, он не мог признать анафему на первоиерархов — еретиков? Вероятно, не столько из- за того, что ему была дорога память о Сергии, Пирре, Кире и Павле, сколько из‑за того, что такая анафема ставила бы под вопрос действительность совершенных ими епископских хиротоний, и больше того, позволяла бы сказать: все те, кто возносил столь долго имена еретиков, в Церкви уже не состояли. Именно так, очевидно, оно и были с точки зрения Максима, который отрицал таинства тогдашней Константинопольской Церкви [1941]. И это, конечно, труднее всего было признать Константинопольским властям. Они готовы были (по крайней мере, в тот момент) на любые уступки, кроме одной: признать себя не — Церковью.

Впрочем, это нежелание властей Константинополя идти на унижение ради спасения[1942] окончательно выяснилось позднее. А пока, сразу после диспута с епископом Феодосием, Максима по приказу властей перевели в монастырь св. Феодора в Регии, близ Константинополя, улучшив условия его содержания, так что казалось, что в отношении к нему произошел перелом[1943]. Однако это был всего лишь маневр.

У властей оставалось еще одно средство: пообещать Максиму славу и почет, заверив при этом, что они ни в чем не расходятся с ним в вере. Об этой попытке подойти к Максиму «с лаской», сменившейся, впрочем, тут же, когда он ее отверг, «праведным гневом», рассказывает вторая часть Диспута в Визии (в которой, на самом деле, говорится о прении в Регии).