ритуал. Я выпрямляюсь и смотрю на него. Он застыл, занеся вилку над блюдом, как будто не может опустить ее без знания моего полного имени. Очень надеюсь, он спрашивает не для того, чтобы упомянуть меня в молитве перед едой — в таком случае наш обед превратится в нечто не совсем нормальное. Или даже совсем ненормальное.
— О, нет, — говорю я, смешивая салат с хумусом. Я чувствую его взгляд на себе — поклясться готова, он считает это отвратительным. Пожимаю плечами. — Маргарет.
— Маргарет, — повторяет он.
— Да, знаю, старомодное. — Вроде традиционного в нашей семье, хотя кому это интересно. Кладу вилку в рот. Святые тапочки. Может, помолиться и стоит. Эти морковки — настоящий гастрономический оргазм.
— Я люблю старомодное, — отвечает Рид, и мне сразу же хочется сострить: «Да неужели?!» Но затем я перевожу взгляд на него и вижу, как он, сосредоточенно нахмурившись, смешивает свой салат с хумусом. Отворачиваюсь к своей тарелке, пряча улыбку за прядью волос.
Он старается. Снова старается.
Следующие минуты мы едим молча, и все бы неплохо, только вот вокруг далеко не молчание. Очередь до сих пор выходит на улицу, рядом с нами сидят какие-то люди, пара за мной то и дело взрывается смехом. За окном шумит проезжающий мимо грузовик, пускает за собой клубы черного дыма, заставляя прохожих прятать лица в вороты одежды. Почему-то мне стыдно за это и хочется сказать: «Давай же, Нью-Йорк, ты можешь лучше», чтобы Рид не выглядел как в прошлый раз. Как будто он еле это выносит. Я вспоминаю его письмо и сколько раз он упомянул шум в этом отлично выстроенном тексте.
Нью-Йорк шумит заглавными буквами. Всегда. Написанными толстым перманентным маркером. Не замечать этого невозможно.
— Ой, посмотри, — вдруг произносит Рид, указывая на улицу, не на клубящийся от грузовика дым, а через дорогу, на какой-то обветшалый бар по диагонали от нас. — Она рукописная, верно?
Верно. Черная виниловая вывеска точно была напечатана в типографии, но под бордюром, который разделяет бар от этажей выше, виднеется длинный прямоугольник черной краски вроде той, какую я буду использовать для кухни Ларк. На нем неровным шрифтом с засечками написано название бара — неровная «С», ножка «Т» заваливается вперед. Сами буквы темно-оранжевого цвета, а обводка кирпичного оттенка, прямо как стены здания этажом выше. Тут в голову мне приходит идея: эта яркая необычная гамма и изящность надписи на присланном Ридом фото.
— Метко подмечено, — говорю я, доставая телефон, чтобы сделать снимок. Можно, конечно, дождаться, пока мы выйдем на улицу, но это напомнило мне те редкие случаи в разгаре работы, когда ум трудится не переставая, и я даже сплю с блокнотом на случай, если проснусь посреди ночи в порыве вдохновения. У меня давно такого не было.
Положив телефон, я чуть ли не ерзаю на стуле от радости.
— Спасибо, говорю я, — снова берясь за вилку.
Рид кряхтит и спрашивает:
— Ты слышала когда-нибудь о Джоне Хортоне Конвейе?
Рот набит фалафелем, так что я не могу ответить и мотаю головой в надежде, что Джон Хортон Конвей — это не отец-основатель или какая-то известная историческая личность, про которую я точно должна знать, но ничего не могу вспомнить, ведь эта еда просто божественна.
— Он математик.
— Как ты, — говорю, то есть невнятно мычу я, все еще жуя фалафель.
Рид трясет головой.
— Нет, он уже профессор. — Он размазывает свой салат с хумусом по тарелке — думаю, этот эксперимент оказался не в его вкусе. На секунду он как будто задумывается, но затем говорит: — Это гений. В математике он делает просто невероятные вещи.
— Правда? — говорю я, не осознавая, что понятия не имею, что в математике «невероятное». Множественное деление, наверное.
— Еще он постоянно во что-то играет. Говорят, у него всегда с собой кости, или пружинка, или игральные карты. Первые годы, когда он только начинал, то все время проводил за играми. Нарды, шахматы, новые, придуманные им самим.
— Звучит весело, — я замолкаю на секунду, прежде чем решиться на осторожный ход. Эта встреча, этот обед сами по себе одна большая игра — та, в которой надо строить башню, вытаскивая из нее брусочки и кладя наверх. Это риск, ведь башня может упасть в любой момент. — Наверное, он любил пошутить.
Рид смотрит на меня и улыбается той изогнутой полуулыбкой. Башня держится, я могу себе поаплодировать.
— Люди и даже он сам считали, что игры — это трата времени. Но в самом деле он… все это время занимался математикой. Подготавливал мозг для новых идей.
— Ты тоже это делаешь?
— Нет, теперь нет. Я подумал о твоем… — он замолкает. Я почти вижу, как он вытаскивает брусок из самого низа.
— Рид, ты хочешь дать мне совет по бизнесу?
Он чуть двигается на стуле.
— Нет.
Я жду. Он совершенно точно собирался дать мне совет по бизнесу.
— Это был совет по идеям. — Брусок благополучно оказывается на вершине башни.
Я демонстративно вздыхаю, но внутри я улыбаюсь. Мне хочется услышать этот совет по идеям не меньше, чем хотелось увидеть его почерк.
— Хорошо, я слушаю.
Он берет салфетку — которую раньше положил себе на бедра, будто мы в шикарном ресторане, — вытирает рот и аккуратно складывает у своей картонной тарелки. — Я думал о твоем списке.
Кажется, я в шоке.
— Это отличный список, — тут же прибавляет он. — Очень рациональный.
— Но-о, — подначиваю его я, прежде чем съесть последний кусок.
— Это было нервно. Пытаться следовать пунктам и выискивать что-то… запланированное. — Снова кряхтит. — Мне пришла в голову мысль, что неплохо помнить о том, что знаки, эм… — он замолкает и смотрит через улицу, — часто возникают неожиданно.
Снова захотелось добавить: «Прямо как ты».
— Я знаю, что твоя задача — найти вдохновение. Но что, если добавить немного веселья? Сделать это игрой.
Я моргаю, едва проглатываю кусок. Любой, кто бы нас сейчас видел, любой, кто заметил бы хорошие манеры Рида за столом, правильную осанку и презентабельный вид, а рядом — меня