– уехала на какое-то заседание в прежнее здание на улице Рентгена. Я чуть не рухнул. Видя мое состояние, сотрудники нашли где-то телефон и дозвонились до Александры Васильевны. Она примчалась на такси, я встретил её у входа в Институт, привёл в лабораторный корпус, где находится большой конференц-зал, и тут как раз пригласили всех на мою защиту…
Вышел я на трибуну весь взмыленный и почти что в невменяемом состоянии. Поскольку Н. П. запрещал нам читать доклады по бумажке, а требовал учить их наизусть, текста у меня с собой не было. К своему ужасу, от волнения в связи со всем этим происшествием и беготней я никак не мог вспомнить начало своего доклада. Смог выдавить из себя какую-то невразумительную фразу, на которую, как я заметил с трибуны, дернулось лицо Владимира Михайловича Дильмана, но затем текст пошел по накатанной и отрепетированной «дорожке». Все закончилось благополучно.
«Ты очень хорошо и уверенно доложил», – в один голос заверили меня уже после защиты коллеги, что в первый раз заронило во мне крамольную мысль: «А слушают ли присутствующие в зале, а главное – уважаемые члены диссертационных советов, выступления диссертантов и оппонентов?» Спустя сорок лет, будучи сам уже многие годы членом двух диссертационных советов и поучаствовав в десятках, если не сотнях, защит, могу уверенно сказать, что как минимум половина, если не две трети членов советов, думают о своём и в лучшем случае следят за слайдами диссертанта – красивы ли и достаточно ли читабельны. Внимательно слушают немногие, а вникают в суть – еще меньше… Особенно это стало заметным в последние пять-семь лет, что сказалось и сказывается самым плачевным образом на уровне как самих диссертаций, так и нашей науки в целом.
Второй забавный эпизод связан, собственно, не с защитой, а с банкетом после нее. Дело в том, что как раз в 1972 году партия и правительство развернули решительную борьбу с пьянством и алкоголизмом, что получило в народе название «первого (или брежневского) сухого закона». («Второй» был введен при Горбачеве и назывался «лигачевским» по имени его адепта и вдохновителя – второго секретаря ЦК КПСС Егора Лигачева.) ВАК, естественно, откликнувшись на призыв партии и правительства, под страхом аннулирования результатов тайного голосования строжайше запретил традиционные после защиты банкеты с употреблением любых видов алкоголя и даже при проведении их вне учреждения, что, конечно же, было нарушением прав человека и вообще противозаконно. Но что делать, сотни диссертантов и им сочувствующих были вынуждены либо пить лимонад за успехи советской науки, либо нарушать, но дрожать, не «стукнет» ли какой-нибудь «доброжелатель», пивший с тобой из одной чаши на банкете, в ВАК. И такое бывало: ходило множество слухов о неутверждённых из-за этого диссертациях. Слухам охотно верили, поскольку «стукачество» еще очень даже процветало. Казимир Марианович строго-настрого запретил мне приносить на банкет алкоголь. Потом сжалился и разрешил поставить на стол две бутылки шампанского и бутылку хорошего молдавского коньяка, присланную мне из Кишинёва тестем. За столом было человек тридцать. Казимир Марианович к концу мероприятия стал очень удивляться, почему настроение компании все более улучшается, что невозможно было объяснить ничтожным количеством выпитого. Удивление у него прошло, когда по ошибке ему налили в чашку вместо горячего кофе холодный. В чайнике с «холодным» кофе был замечательно приготовленный нашими дамами-умелицами «чёрный кот» – сваренный кофе со спиртом, не менее сорока градусов крепости. Но ругаться было поздно, форма была соблюдена, на столе практически не было алкоголя, а сидевшие и потреблявшие «чёрного кота» «стукачи» тогда еще «стучали» по другим поводам.
Группа по изучению механизмов старения
Кадровая ситуация в лаборатории была довольно сложной. Яков, Алексей и Валерий защитились раньше меня, а ставок младших научных сотрудников в лаборатории не было. Яков Шапошников получил её первым, поскольку он прошёл аспирантуру и по существовавшим тогда требованиям имел «законное» право на эту должность. Затем стали младшими научными сотрудниками Окулов и Лихачёв, что также было вполне справедливо, как защитившие диссертации раньше и более старшие товарищи. Я же защитился только в конце 1972 года, будучи старшим лаборантом, или – как тогда называлась эта должность – лаборантом с высшим образованием. Зарплата такого лаборанта была 90 рублей, а младшего научного сотрудника со степенью кандидата наук – 175 рублей. Разница была огромной. Я подрабатывал в те годы на станции скорой помощи, обслуживавшей поселки Песочный и Дибуны, летом ездил на «шабашки» с лэтишниками, чтобы содержать семью. Жить было трудно и приходилось искать дополнительные деньги, чтобы как-то продержаться. Поэтому должность младшего научного сотрудника не только «грела честолюбие»: обладание научной должностью, хотя и самой первой, было весьма престижным, но желанным и по экономическим соображениям. Николай Павлович работал в Женеве, и, казалось, получить заветную должность мне в ближайшие годы не грозило.
Однако судьба распорядилась иначе. В. М. Дильман был в добрых отношениях с тогдашним директором ИЭМ АМН СССР академиком Н. П. Бехтеревой. С ее помощью Владимир Михайлович сумел «пробить» в АМН СССР решение об организации в ИЭМе группы по изучению механизмов старения, которую он возглавил по совместительству, сохранив заведование лабораторией эндокринологии в Институте онкологии. Всего было выделено десять ставок, включая лаборантские. Старшим научным сотрудником стала Марина Николаевна Остроумова, красивая и очень энергичная женщина, прекрасный биохимик. Она занималась многими проблемами в лаборатории, но основным ее направлением было изучение роли механизмов возрастных изменений порога чувствительности гипоталамуса к торможению глюкокортикоидами в адаптационном гомеостазе при старении и раке. Она была одной из первых учениц Владимира Михайловича и, безусловно, его «правой рукой» в лаборатории. В штат группы по изучению механизмов старения вошли младший научный сотрудник биохимик Ирина Георгиевна Ковалева, занимавшаяся жироуглеводным обменом, врач Татьяна Петровна Евтушенко, несколько лаборантов, и на должность младшего научного сотрудника Владимир Михайлович пригласил меня.
Не скажу, чтобы это было совсем уж для меня неожиданным – я много общался с эндокринологами, лаборатории соседствовали на этаже и дружили, даже как-то Новый год справляли вместе. Примерно в 1970 году началось наше сотрудничество с В. Хавинсоном и В. Морозовым. Они были слушателями Военно-медицинской академии и пришли в Институт онкологии выяснить, кто бы смог испытать на противоопухолевую активность сделанный ими экстракт эпифиза. Искали они нашу лабораторию, поскольку на кафедре биохимии ВМА им рассказали, что брали опухолевые штаммы у нас. Когда Хавинсон с Морозовым появились в нашей лаборатории («стуча сапогами и в гимнастерках» – как мы любили потом говорить, вспоминая о нашей первой встрече), то они первым делом наткнулись на меня. Выслушав их, я сказал, что мы можем выполнить такое исследование. И даже не переспросил, что