Бог сотворил ее тело таким, чтобы она принадлежала мужчине, рожала и выращивала детей». В великом замысле мужского монотеизма женщине отводилась роль инкубатора для вынашивания детей, без потребности и без права быть чем-то иным: «Пусть рожают, пока не умрут от этого, – советовал Лютер. – Для этого они предназначены»[152]. Но и это сведение целого пола к одной-единственной задаче деторождения не сделало женщин более приемлемыми в глазах идеологов патриархата. Напротив, женщины, лишенные человеческого достоинства, выглядели теперь «самыми упрямыми и надменными животными»[153]; и этим-то чудовищам, появившимся на свет по какому-то недосмотру богов-отцов, предстояло более тысячи лет нести в себе угрозу для мужчин и не давать им спать спокойно. Последующая кампания вражды против «животной» природы женщин, начавшаяся еще на заре иудаизма и длившаяся до начала нового времени, сейчас предстает перед нами как один из ключевых исторических фактов женской истории.
Ведь история женщин состоит не из описания внешних событий в их хронологической последовательности. Войны, династии, империи приходят и уходят – и оказывают на жизнь женщин меньше влияния, чем, например, менструальные табу или практика убийств новорожденных девочек. Именно подобные темы формируют женский опыт в куда большей степени, чем даты и подвиги: создаваемые ими паттерны постоянны, неистребимы, не меняются в течение многих поколений. Атака на женское тело, одно из самых отличительных следствий патриархального монотеизма, не имела ни выраженного начала, ни хорошо заметного конца, однако в течение длительного времени играла принципиальную, определяющую роль в личной истории каждой женщины. Она возвестила, даже предварила падение женщины в долгую ночь феодального угнетения и почти абсурдных преследований. Это стремительное погружение в глубины физического ничтожества должно было достичь дна, прежде чем сменилось медленным возвращением назад, к обретению человеческого достоинства.
Почему же именно женские тела сделались главным полем битвы в войне полов? Ответ на это лежит в самой сути мужской борьбы за первенство. Определяя женщин как отдельных, иных, низших и, следовательно, предназначенных к подчинению, мужчины сделали женщин первой и самой крупной группой изгоев в истории человечества. Но полностью исключить женщин из всех мужских дел было невозможно. Ни один другой подчиненный класс, каста или меньшинство не были связаны со своими угнетателями так же тесно, как женщины: мужчины, господствующие в обществе, все же не могли изгнать женщин из собственного дома, кухни, постели. Контролировать женщин при таком тесном и интимном взаимодействии можно было лишь одним способом: внушить мысль об их неполноценности им самим. Поскольку сами по себе женщины ничем не хуже мужчин, пришлось бомбардировать их огромным массивом религиозных, социальных, биологических, а позднее и психологических объяснений, почему они второсортны в сравнении с мужчинами и должны быть им подчинены. А чтобы заставить женщин поверить в свою неполноценность, какой предмет лучше подойдет для всех этих религиозных поучений, назидательных баек, шуток и обычаев, чем женское тело? Разрушая базовый источник человеческой уверенности в себе и ощущения себя, связывая образ тела с сексуальной виной и физическим отвращением, мужчины внушали женщинам неуверенность и чувство зависимости. Невозможно ошибаться в истинной природе и цели этих постоянных, согласованных, охвативших весь мир многовековых нападений на женщин. Каждый патриарх, упражняющийся в инвективах против секса, был не менее виновен в жестоком посягательстве на женщин, чем член племени мундуруку из Южных морей, промышлявшего групповыми изнасилованиями, чей девиз звучал как: «Мы укрощаем женщин бананом»[154].
Однако сам объем этих обличений и предписаний, сама многочисленность и разнообразие анти-женских выпадов, отражающие степень мужской тревоги, свидетельствуют о силе женского сопротивления. Женщина в самом деле оказалась «упрямым животным» – и ни в чем ее «животное упрямство» не проявлялось так, как в нежелании смириться со своим подчиненным положением. То, что обличения не прекращались и звучали все более сурово, подсказывает нам, что женщины не переставали нарушать правила. Целые батареи социальных и юридических механизмов контроля также намекают, что мужчинам было чего опасаться; не было ни единой части женского тела, которая не обращала бы мужчин в страх, панику, гнев или неисповедимый ужас.
Женщины были опасны целиком, от макушки до пят. Пышные волосы способны возбудить похоть; иудейский Талмуд с 600 года н. э. разрешал мужчине развестись с женой, если она появлялась на улице с непокрытой головой, а апостол Павел дошел до совета христианам обривать головы тем женщинам, что осмеливаются с открытой головой приходить в церковь[155]. Женское лицо – еще одна ловушка Венеры для беспомощных мужчин: странное богословское рассуждение, принадлежащее раннехристианскому отцу Церкви Тертуллиану (III век н. э.), гласит, что «красота дев» была ответственна за падение ангелов: «итак, лицо, таящее в себе погибель, следует скрывать под покрывалом, ибо оно способно создать соблазн даже на небесах»[156].
За фасадом лица скрывается одно из самых опасных и ядовитых орудий женщины: язык. Почти во всех языках мира можно найти пословицу, нервно настаивающую, что «хорошая жена – та, что молчит»; например, для малоазийских греков в течение многих столетий было самоочевидной истиной, что у «языкастой» девицы невелики шансы найти себе мужа. У монгольских племен более тысячи лет существовали табу для женщин на определенный, довольно большой список слов: эти слова могли произносить только мужчины[157]. Западнее, в исламских странах, худшим пороком жены считалась «шаддака» – слово, означающее «много болтает».
Это навязчивое желание семитов заткнуть рот женщинам впервые прозвучало еще на заре иудаизма, в законе Моисеевом: «Женщины да молчат». Потом в том же виде всплыло на поверхность в христианских заповедях – в Павловом, обращенном ко всем женщинам, требовании «молчания и повиновения». Желание вставить женщинам кляп, чтобы привести к повиновению, распространялось не только на Ближний Восток и Среднюю Азию. Японское учение синто гласило, что при создании мира женщина заговорила первой и в результате породила чудовище. Первый мужчина, ее супруг, понял это как знак от богов, что первое слово должно принадлежать мужчине; так оно с тех пор и пошло.
В Европе Средневековья и раннего Нового времени преследование женщин, отказывавшихся держать язык на привязи, превратилось в изощренную пытку с использованием так называемого «кляпа для сварливых». Например, в Северной Англии с VII по XVII век «крикливые и сварливые женщины» подвергались такому наказанию: их водили по улице на веревке «с надетым на них устройством, называемым «уздечкой для сварливых»: нечто вроде железного венца с забралом, который надевали на голову и лицо, с огромным кляпом или железным языком, который вставляли в рот, раня его до крови». Еще для «сварливых» был приготовлен так называемый утиный стул: деревянное сиденье, расположенное над водой на длинном шесте, на котором женщину через регулярные промежутки времени опускали в воду или в грязь; стоит добавить, что нередко наказуемые при этом тонули[158].
Но, как бы там ни было, в голове у женщины еще могло найтись немного ума. А вот ниже шеи располагалось сплошное «игралище дьявола». «Когда женщина входит в купальню, – объявлял Мухаммед, – дьявол идет с ней вместе»[159]. Как видим, из претензий мужчин на контроль над женским телом рождался неожиданный, но вполне логичный вывод: сама женщина себя контролировать не способна. Она – пустой сосуд, дрейфующий по воле ветров, движимый лишь теми мышцами, что у нее между ног, как гласит средневековое арабское стихотворное обличение женского пола:
Женщины – демоницы, таковы от рождения:Всем известно, что им нельзя доверять…Им нипочем в отсутствие хозяина использовать раба,Если страсти их возбуждены, они способны на любыеТрюки, и когда вульва их в огне,Они думают лишь о том, где бы найти возбужденный член[160].
Арабская литература вообще пронизана параноидальным страхом перед «ненасытной дырой» женщин: сами женские гениталии обозначаются в арабском словом аль-фардж – «щель, трещина, пещера»: вход выглядит небольшим, но внутри мужчина может исчезнуть без следа. «Я видел ее вульву! – восклицает в ужасе один влюбленный в эротическом сочинении XV века “Благоуханный сад”. – Она открылась предо мною, словно у кобылы при приближении жеребца». Но это не худшее, чего стоит страшиться арабскому мужчине, как предупреждает автор своих читателей: «Иные вульвы, обезумев от похоти и желания, сами бросаются на приближающийся член». Женский половой орган, жаждущий совокупления, «подобен львиной голове. О вульва! Сколько мужчин пали мертвыми у ее порога!»[161].
Этот неистовый страх перед всепожирающей вагиной приобрел у арабских народов эпидемический характер. Трудно понять, как он сочетался с исламским институтом многоженства: как примирить идею ненасытной женщины с требованием, чтобы она