— Спасибо, — ответил Ваня, благодарно глядя на седого врача.
А когда оба парня зашагали по коридору к выходу, Василий Васильевич, стоя рядом с Тосей, произнес:
— Новая деревня. Новая, сильная!.. Молодая.
Глава девятаяПолгода пролежал Федор в больнице.
Ежедневно он видел Тосю и Василия Васильевича, привык к ним, как к родным. На третьем месяце лечения ему разрешили читать.
Федор начинал жить сызнова, шире и шире раздвигались стены его палаты.
Ваня Крючков входил со свертком гостинцев в одной руке и пачкой книг — в другой: таким его и видели в больнице. Ни санитарки, ни Тося, ни сам Василий Васильевич не называли его по фамилии, а чаще всего — «Ломоносов».
— По твоей милости и здесь перекрестили в Ломоносова, — сказал он однажды Федору, входя в палату.
— А ты чего обижаешься? Ломоносов тебе позавидовал бы: в его времена совпартшколы не было. Пешком от Архангельска шел, а ты приехал на поезде.
— Тоже шел. Не в этом дело. Великий ум был, Федя. Нехорошо шутить его фамилией.
— Пожалуй, правда. Придется изменить. Это я перестрою… Ну, какие новости?
И друзья располагались рядом. Обычно Федор лежал, опершись на локоть, а Ваня садился на стул. Против всяких правил Ване разрешено было приходить вечером. Этот час стал у них часом задушевных бесед. Все, чему учился Ваня в школе, он пересказывал другу, а тот схватывал на лету и запоминал. Тося всегда была тут же. Но она была неумолима. Как только кончался срок, она брала у Федора книгу, подавала Ване фуражку и легонько направляла его к двери. Никакая сила не могла заставить ее нарушить режим, утвержденный Василием Васильевичем.
Ваня шел по коридору нарочито медленно. Ему очень хотелось побыть подольше не только с Федором, но и с Тосей. Однажды у двери он взял ее ладонь в свои ладони и задержал, пожимая, ласково глядя в глаза.
Тося высвободила руку и сказала:
— Я тоже рада, что у Федора такой… хороший друг.
Подходила осень тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Федору уже разрешили выходить во двор больницы, но с двумя костылями. А вечерами он бродил по коридору с одной палочкой, упорно тренируясь.
Однажды Тося увидела, как Федор, держась руками за стену, пытался идти без палки.
Она с укором воскликнула:
— Ах, самовольник! — обхватила его за поясницу, и лицо ее оказалось близко-близко. Помогла дойти до кровати. — Неугомонный… Без палки пока нельзя — хуже себе же сделаешь.
— Получается, Тося! — сказал он весело. — Нога будет!
— А куда же она денется… Ты, наверно, и без ног будешь такой же.
Он улыбнулся. Но Тося осталась грустной. Она подошла к окну и посмотрела в больничный садик. Там желтая листва покрыла землю. Отдельные листья подпрыгивали и шевелились от ветра. Желтый закат, желтые листья, голые ветви — желтая осень.
— Ваня сегодня придет? — спросила она, не оборачиваясь.
— Нет, — ответил Федор и, проскрипев костылями, тоже подошел к окну. — Осень, — сказал он задумчиво.
— Осень, — повторила Тося, не отрывая взгляда от окна.
— Вы чего стали такая? — неловко спросил Федор, хотя он не раз уже хотел задать этот вопрос.
— Какая?
— Ну… печальная.
Она отрицательно покачала головой и посмотрела на Федора. Лицо у него худое, с желтизной, на щеке шрам, глаза запавшие, но… чистые и блестящие, умные. Один уголок губ пониже другого — будто презрительно или снисходительно усмехается. Она рассмотрела его как бы в первый раз. Потом сказала:
— Через неделю тебя выпишут из больницы. Так сказал Василий Васильевич.
Федор думал об этом и раньше. Он уже списался с заведующим двухгодичными бухгалтерскими курсами в Белохлебинске, куда собирался поступить. Знал, скоро выходить из больницы, и все-таки сообщение Тоси показалось неожиданным.
— Что так смотришь? — спросила она.
Он смотрел не отрываясь, будто видел ее в последний раз, и не ответил.
— Или снова замолчал, как прежде?
— Мне нечего сказать, Тося.
— Так уж и нечего?
— Не «нечего», а… нельзя. — И он отвернулся в сторону..
— Ну хотя бы скажи, почему нельзя.
Федор нахмурил брови, уголок губ вздрагивал, Он резко и решительно отрубил:
— Все. Нельзя. Отойдите, — А потом — тихо: — Я вас никогда не забуду… Никогда, Тося. Больше нечего говорить.
Тося легонько повернула его за плечи к себе и тепло сказала:.
— И не надо говорить.
Она еще раз посмотрела на него в упор, положила руки ему на плечи и вдруг рывком поцеловала его и выбежала из палаты.
Федор не двигался. Сердце сначала остановилось на секунду-другую, потом забилось часто-часто. Он, запрокинув голову, прислонился к стене и прошептал:
— Любит… За что? Зачем?
…Через несколько дней Василий Васильевич зашел к Тосе на квартиру:
— Проходил мимо — заглянул.
— Спасибо.
Он осмотрел комнатку-одиночку. Аккуратная коечка, столик с безделушками, шкафчик книг, маленькие застекленные портреты Горького и Ленина; единственное окошко выходило во двор; на полу половичок… И — все.
— Ну так как же? — спросил он, будто продолжая разговор.
Тося молчала, перебирая пальцами конец фартука и глядя вниз.
— Правильно ли вы поступаете, Тося? Обдумали ли все?.
— Я не могу думать — я полюбила.
— Хуже будет, если думать придется после… Знаете ли вы что-нибудь о Федоре?
— Знаю: он хороший…
— Вот видите… А ведь его жизнь — трагедия.
И он рассказал ей со слов Вани все.
— Такие натуры могут любить один раз в жизни. Но… они и умеют защищать свою любовь. Знаю, Тося, прожил уже жизнь, видел много. Федор уже не может вас разлюбить. А вы?
— Думаю, нет.
— Оказывается, можете думать. А говорили «не могу», — шутя сказал Василий Васильевич. — Вот и хорошо, что думаете. — А уходя, он уже весело сказал Тосе: — Итак, завтра Федор Ефимович Земляков будет выписан.
Тося проводила его в сени, а там припала к его руке щекой и шептала:
— Вы — как родной отец…
Он двигал бровями, часто моргал и; ласково отстраняя ее, сказала;
— Ну вот… Экие горячие оба… Мне пора уходить… Некогда.
А утром следующего дня, когда выписали Федора, Тося вошла к нему в палату и просто сказала:
— Пойдем ко мне.
— Ладно, — ответил он, — Пойдем.
Василий Васильевич прошел с ними до выхода из больницы молча. Около двери остановился. Эти седые густые и мягкие волосы, белые брови и такие ласковые глаза, эта вертикальная морщина на лбу, от которой все лицо всегда сосредоточенно, и легкая грусть в глазах запомнились Федору на всю жизнь.
Василий Васильевич обнял их за плечи:
— Немножко жаль… И хорошо… Но я — не об этом… — Он что-то хотел добавить еще, но только похлопал каждого по плечу и полушепотом произнес: — Ну, идите…
Федор порывисто и благодарно сжал его руку.
Они ушли.
Василий Васильевич некоторое время постоял в раздумье, вздохнул и сказал самому себе:
— Продолжаем.
Но весь этот день он ходил задумчивый, угрюмый.
Бывает иногда так: идет человек по жизни и вдруг встретит на пути другого человека, встретит ненадолго, поживет с ним рядом совсем немного и больше уж никогда не встречает его. Но оставляет иной раз такая встреча неизгладимый след у того и другого. Жаль было Василию Васильевичу расставаться с Федором. Что-то такое внес он в жизнь старого врача, одинокого, похоронившего уже всех родных и любимых, но оставшегося таким же страстным в труде, как и в годы юности.
Он сел в кресло в своем кабинете и вспоминал… Вспомнил ссылку в томской деревне. Вспомнил отца, мелкого помещика, отказавшегося от своего сына за то, что тот пошел против веры и царя… И все-таки Василий Васильевич любил своего отца и сейчас, после его смерти. «Что же это такое? — думал он, — У нашего поколения дети спорили с отцами. Сейчас еще сильнее этот спор. Может быть, жизнь-то и движется тем, что дети лучше отцов?» И только после раздумий он пришел к выводу: есть что-то общее в юности Федора с его юностью. Это — великий спор детей и отцов, доходивший в пашу эпоху иногда до трагизма… «И не сильнее ли теперь этот протест молодых, чем в наше время? — задал себе вопрос Василий Васильевич. — Трудно будет Федору в деревне. Трудно». Василий Васильевич не заметил, что последние слова он говорил уже вслух.
Старшая медицинская сестра тихо вошла в кабинет, посмотрела на врача и так же тихо вышла. Она-то слышала слова «Трудно… Трудно», но не стала беспокоить Василия Васильевича. А он ее не заметил.
Федору пришлось пожить у Тоси всего только неделю. Он получил извещение с курсов о зачислении его и о начале занятий. Надо было собираться.
— А чего собираться-то? — спросил он у Тоси. — Сел в вагон и поехал.