Так в человеке сразились дружба и любовь, терзая сердце, споря о том, кому оно принадлежит.
…А Федор смотрел в окошко вагона.
Мимо проносились осенние поля тамбовских черноземов. Вдали висела серая дымка, сглаживающая линию горизонта. И поэтому казалось, что серое небо, набитое до отказа свинцовыми облаками, придавило мокрую осеннюю землю. Мимо окна пробегали поля озими, вымытые дождями, веселые, смеющиеся в глаза насупившемуся небу. Промелькнула темно-синяя речка с таким же свинцовым отливом, как и облака. Снова озимь: рожь, рожь, рожь и рожь. Много ржи. Вагон ритмично постукивал: «трак-тук, трак-тук, трак-тук…»
От противоположного окна послышалось:
— Боже ж мой! Фух-х-х!
Федор повернулся. Там сидел потный лысый толстяк с красноватым мясистым и тупым носом. Щеки у него были надуты, лицо без единой морщины — так распирал кожу жир. Иногда незнакомец вынимал платок и вытирал им лысину, блестящую, полированную. Мясистыми губами он отдувался и все повторял:
— Боже ж мой! Фух-х-х!
Видимо, ему наскучило сидеть с таким молчаливым спутником, как Федор, все время смотревшим в окно. И он обратился наконец с вопросом:
— Далеко ли, молодой человек?
— В Белохлебинск, — ответил тот неохотно.
— По какому дельцу-с? Фух-х-х!
— На бухгалтерские курсы.
— Дельно. Очень дельно. Фух-х-х! Теперь эта профессия очень требуется… Мне, допустим, обязательно нужен счетный человек.
— А где вы работаете? — спросил Федор.
— В собственном магазинчике. Работаем помаленьку. Фух-х-х! Торгуем бакалеей. Вещь очень нужная народу — бакалея. Надо кому-нибудь и торговать-с…
«Нэпач», — решил Федор и отвернулся к окну, не возобновляя разговора, но изредка поглядывая на полированную голову, похожую на огромную голую коленку.
Перед торговцем лежала на столике жареная курица. Он нехотя поковырял ее вилкой и проговорил, не обращаясь ни к кому:
— Совсем потерял аппетит. Боже ж мой! Фух-х-х!
Затем, как бы по обязанности, он сунул кусок курятины в рот. Чавкая, он сохранял на лице тупое и какое-то равнодушное уныние. Прошло не очень-то уж много времени, как от курицы остались одни кости. «Целую курицу!» — удивился Федор, не веря своим глазам. А тот вытер лысину, прочистил нос с красно-синим отливом, посмотрел полузакрытыми оплывшими глазами в окно и: сказал:
— Унылый вид… Фух-х-х! Небо-то какое-то серое, противное.
Через несколько остановок он достал из чемодана блины.
— Ого! — воскликнул кто-то сверху.
Федор поднял голову. На него с верхней полки смотрел из-под густых нависших бровей крестьянин. В рыжей плотной, но короткой бородке спряталась этакая остренькая улыбка. Он весело, ехидновато подмигнул Федору, указывая кивком на нэпмана, и, опершись на локоть, произнес:
— Небо — ничего себе… Хорошее небо! Ишь, там забелело — мороз будет.
На горизонте дымка уже исчезла, солнце с усилием продиралось сквозь тучи, и кусок неба весело смотрел на зеленую озимь, улыбающуюся ему в ответ. И Федору, даже в эти минуты грусти, стало легче: повеяло родным, знакомым черноземом. С верхней полки вновь заговорил крестьянин:
— А раз мороз, значит, подсолнухи лучше в руки дадутся. Оно и веселее! А так, если, промежду прочим, дождь был — это хорошо: озимые-то ишь какие добрые! Только вот подсолнух домолотить бы.
— А вы откуда будете? — спросил у него Федор.
— Мы-то? Из Жардовской волости мы. — Словоохотливый собеседник сам рассказывал о себе, без дополнительных вопросов: — Ездил я, слышь, в губернию, жалобу подавал. На соседа жалобу.
— Подал?
— А как же, подал. Как не подать, подал. Он же у меня, слышь, за долг отхватил четыре сажня земли.
— Богатый сосед-то? — спросил Федор.
— Был-то не особо богатый, раньше-то, а теперь распух: два батрака.
— Кулак, значит.
— Да не-ет. Вроде бы не кулак. Теперь-то какие же кулаки?
— Кулак, — утвердительно сказал Федор.
— А как ты думаешь: моя возьмет? Отрежут от него мою землю, чтоб я на зябь успел спахать, аль нет?
— Возьмет твоя обязательно. Кулаку и нэпману крылья подрежут, как пить дать.
После этих слов Федора толстяк, доедая блин и чавкая на весь вагон, ввязался в разговор:
— Это кто же, например, резать крылья будет?
— Партия, — ответил Федор.
— Фух-х-х!.. Партия, значит. А партия призывает всех богатеть. А вы — «кры-ылья»!.. Зачем — «крылья»? Не надо так: «кры-ылья»!
— А по-вашему, надо возвратиться к капитализму? — буркнул Федор.
— Хм… К капитализму! Скажи пожалуйста! К капитализму!.. Да я, может, с Марксом-то и не согласен. Что вы мне на это скажете, молодой человек? А?
— Ничего не скажу, — ответил Федор, отмахнувшись и не желая продолжать разговор с торговцем.
— Нельзя — «ничего». Как вы на это скажете? Вот не согласен с Марксом и — все. А?
Федор не выдержал:
— А кому нужно твое согласие!
Толстяк выпучил глаза и с недоумением посмотрел на Федора. Потом еще раз «фукнул» и отвернулся к окну. Но через некоторое время он икал и трепал губами, глядя в окно:
— Вон еще одна дурная голова ногам покоя не дает…
Федор и крестьянин посмотрели в окно, отыскивая глазами «еще одну дурную голову», и увидели охотника с двумя собаками. Через плечо у него висел заяц. Охотник приветливо помахал пассажирам фуражкой. Федор едва успел махнуть ему рукой, как он скрылся.
Стало весело на душе.
— И скажи ты, мил человек! — оживился снова крестьянин. — Во всякое время в поле живность есть. Вот уж совсем осень, — сказать бы, каюк жизни, а он, вишь, зайчишку ухлопал… А птица, а мышь, а букаха разная, зверьки всякие… — И он, замолчав, положил голову на руки и смотрел в окно на бескрайние просторы полей.
За окном снова много озими, веселой, многообещающей, живой, уходящей на зимний покой с тем, чтобы весною задрожать нежными листочками. Озимь, она тоже утверждает непрерывность жизни в поле.
А толстяк дремал. Может быть, во сне он развивал свое несогласие с Марксом. Живот у него вздрагивал. Федору казалось, будто курица толкала изнутри. А нижняя губа висела и шевелилась в такт колесам вагона.
Крестьянин с добродушной усмешкой посмотрел на дремлющего и сказал:
— Ишь ты! Блинки-то с куркой не заладили, значит…
Глава десятаяПрохладным тихим ноябрьским утром Федор приехал в Белохлебинск — в центр большого черноземного уезда.
С вокзала Федор направился на курсы. Шел он тихо, рассматривая город, который принял когда-то отца с котомкой за плечами и изуродовал. Было о чем задуматься! На пути попадались вывески: «Магазин потребительского об-ва», «Торговля лесом. Зыбкин», «Церабкооп. Магазин № 3», «Чайная. Кренделюшкин (младший)», «Книги — Госиздат», «Ссыпка хлеба. Бр. Блудиловы». Много разных вывесок. «И лесом заторговали… А чем занимается Кренделюшкин-старший, позвольте спросить?.. Перемешалось все — и старое и новое… Держись, Кренделюшкин… младший и старший!»
В центре города мрачными оскалами решеток выперла многоэтажная тюрьма, серая, с каменным забором вокруг. Кто-то давно-давно, задолго до революции, надумал выстроить тюрьму в самом центре. Наверно, для устрашения непокорных. Смотри, дескать, и памятуй! Вези, не отпускай постромок, ковыряй чернозем, скотинка!
И вдруг огромная вывеска «Рабфак», а рядом — «Рабочий клуб», а еще дальше — «Парикмахерская Краснюхина. Мужские и женские работы», еще дальше — «Театр имени Чернышевского», «Библиотека», «Кино Модерн».
«Держись, Кренделюшкин-младший! — думал Федор, проходя по центру города. — Сомнут!» Дался ему этот Кренделюшкин в тот день! Очень уж показалась забавной фамилия.
Здание, где помещались курсы, стояло неподалеку от педагогического техникума. Будущие народные учителя шумными ватажками подходили к своему учебному заведению. Одна такая говорливая стайка обогнала Федора. Они остановились, оглядываясь на него и о чем-то переговариваясь. От группы отделился паренек в ватнике и кубанке и быстро пошел Федору навстречу. Он сказал:
— Давайте ваш чемоданчик. Помогу.
— А я не устал еще, парень.
Ребята окружили Федора, забалагурили. Уже не было никакой возможности отказаться от помощи. Они вежливенько стащили с плеч чемоданчик и засыпали вопросами:
— Куда?
— Откуда?
— Зачем?
Федору стало легко и весело, а в уме все стояла фамилия Кренделюшкина. И он еще раз подумал: «Держись, Кренделюшкин-младший!»
Он узнал от ребят, что Белохлебинское сельскохозяйственное училище находится не в самом городе, а в пятидесяти километрах от него.
— Эх! — произнес он. — И с Мишей в разлуке… Ну ничего: Сорокин говорил, бывало, так: «Оно обойдется. Ей-бо, обойдется».
— А кто такой Сорокин?
— Из губкома?