ЧАСТЬ III (апрель 1920 — октябрь 1920)
Над Севастополем плескалось весеннее солнце. Токарь Баранов сошел по лестнице. На дворе остановился и, подойдя к окну, кивнул подпоручику Морозову.
Подпоручик Морозов сидел на подоконнике. Рука его все еще была подвязана. Лицо осунулось. «Два сапога — пара!» — говорили про нас товарищи-офицеры. «Кащей Бессмертный и Бессмертный Кащей! Тень на плетень!..»
— Ну а насчет английского ультиматума как? Не слышно о перемирии?..спросил токарь, положив локти на подоконник.
— Нет, опять не слышно…
— Та-ак!.. — Токарь вздохнул. — Ну, я пойду! — И, надвинув картуз на брови, отошел от окна.
Я стоял тут же в комнате. Курил махорку, пытаясь припомнить, с кем из солдат и офицеров брошенного в Новороссийске батальона 3-го Дроздовского полка был я знаком. Некоторых припомнил. Загарова, подпоручика… Вольноопределяющегося Лемке… Капитана Перевозникова…
— Расстреляют, как вы думаете?..
…Токарь скрылся за воротами. В воротах показался ротный писарь. Писарь остановился и, беседуя с кем-то, повернулся к нам спиной.
— Скоро и роты придут, Николай Васильевич.
— Да, скоро…
Ни я, ни подпоручик Морозов на ученье еще не выходили.
— Черт возьми!..
— Брось чертыхаться!. — И, помолчав, подпоручик Морозов вновь вернулся к давно прерванной беседе… — Те, очевидно, кто командованье примет.
— А кто примет?.. Как ты думаешь?..
— А разберешься?..
К окну подошел писарь. Протянул надвое сложенный приказ по полку. Подпоручик Морозов одной рукой неловко его развернул и вдруг стал расправлять, положив на подоконник.
«Генерал-лейтенант барон Врангель назначается главнокомандующим вооруженными силами Юга России. Всем, честно шедшим со мной в тяжкой борьбе, — низкий поклон. Господи, дай победу армии, спаси Россию…»
Над Севастополем плескалось весеннее солнце. С этого дня ни токарь Баранов, ни солдаты о перемирии больше не спрашивали.
ПАСХА В СЕВАСТОПОЛЕ
— На кого черта куличи!.. Вино и водка…
— А у нас, господа, не только куличи, но и сырная пасха будет.
В комнате было накурено. Подпоручик Басов, взводный 3-го взвода, поручик Науменко, взводный 4-го, мой заместитель подпоручик Виникеев и заместитель подпоручика Морозова штабс-капитан Пчелин играли в карты. Поручик Злобин, командир 5-й роты, наблюдал за игрой.
— Ну, а как же капитан Карнаоппулло? Без сладкого?..
— Всем не угодишь!.. И так денег мало, — на водку. Дождь бил в окно. Над нами, в мастерской токаря Баранова, пели солдаты.
— Да к черту, наконец, ваши карты! И, сбросив на ходу насквозь промокшую шинель, подпоручик Ивановский сел прямо на стол.
— Господа!..
— Подожди!.. — вбежал за ним поручик Матусевич, тоже 7-й роты. — Подожди ты!.. По порядку!.. Я расскажу…
— Ну, конечно!.. Девчонки там разные, ножки, панталончики… — через минуту уже рассказывал он. — Буржуи хлопают… Мы хлопаем… Браво!.. Потом этот самый вышел, — Павел Троицкий. Морда — что лимон. Хохот. Буржуи хлопать. Мы хлопать. «Павлуша!.. Павлуша!..» А Троицкий — поклоны. Направо — поклон, налево — поклон. «Павлуша!.. Павлуша!..» Тут Павлуша этот самый подбородок вперед вытянул, рожу идиотскую склеил и начал насчет России прохаживаться. Шесть уездов, говорит, вот вам и вся «Неделимая». Утром выйдешь, к полдню — море… Повернешь — опять море… И делить, говорит, нечего!.. И все в этом роде. И все в стихах… Буржуи хлопать. Мы: «Стой, стерва!.. Ты сперва повоюй, твою мать в корюшку» — и свистеть, свистеть… А Ивановский — на кресло. Да наганом — на толпу. Ну, конечно, врассыпную!.. А он — раз! раз!.. — осечки. Раз!.. Я его за руку. «Да он не заряжен!» — орет кто-то. Троицкий, что ли… «Так и по большевикам бьете, господа офицеры?..»
— Ты! Наган бы лучше чистил! Подпоручик Виникеев встал.
— Позоришь только, гороховый шут!..
* * *
…В ночь под Пасху на улицах Севастополя густо гулял народ. Над Малаховым курганом мигали низкие звезды, мелкие, как песок. Звезды над городом не мигали. Круглые и спокойные, они только изредко опускались за тучи. Тучи бежали быстро. Быстро за ветром уплывал с колоколен и веселый пасхальный звон.
— Тыл живуч и неизменен, — говорил мне подпоручик Морозов, вышедший со мной на улицу. — Неделя паники… Пригнет голову, как под наганом Ивановского, и вновь лоснится довольной харей…
Я перебил его.
— Николай Васильевич, а пить сегодня будешь?
— Не знаю… А хочется… — не пить, а головой куда, — в пропасть!..
…Прошел, качаясь, пьяный корнет. Одна шпора его звенела. Другой на сапоге не было.
А из церкви на Чесменской выходили толпы народа. Нас захлестнуло и повлекло вниз по улице.
— «Христос во-скресе из мерт-вых», — вполголоса пела какая-то девица, помахивая мятым нарциссом.
— «Смер-тию сме-ерть…» — подтягивал ее спутник-студент, влюбленно на нее поглядывая.
— Христос воскресе! Ну, а воистину?.. Ну что же?.. — упрямым басом повторял кто-то за нами.
— Ах, вам бы целоваться только!.. Бас сердился:
— А вам без прелюдий, так сказать?.. Да в кровать прямо!..
— Нахал!
Но в женском голосе не было ни злобы, ни раздраженья.
— Поручик хочет.
— «Мадам хохочет…» — запел, засмеявшись, третий голос.
А мимо нас, мимо девицы с нарциссом и ее влюбленного студента, мимо высокого поручика с сердитым басом и его щуплой, смеющейся барышни шла, флиртуя и улыбаясь, богато разодетая, праздничная толпа.
Но вдруг толпа вздрогнула. Влюбленный студент бросил девицу и, работая локтями, метнулся в переулок. Бросились назад и три каких-то щеголя в кепках. Коммерсант в котелке быстро обернулся. И еще раз — в другую сторону.
— Где? господи!.. — Его толкнули.
— Стой!.. — неслось из темноты за дворцом командующего флотом. И опять: — Сто-ой!..
Рассыпавшись в цепь, офицерская рота нашего полка уже окружала толпу.
Офицерская рота производила мобилизацию.
Гурали Мильтоныч, толстый, седой армянин, хозяин квартиры, в которой стояли ротный и штабс-капитан Карнаоппулло, разливал водку.
— Христово воскресенье — значит, воскресенье!.. Пей, ребята!.. — кричал ротный. — И что такое жизнь офицера?!. Вот ты… Ты вот скажи!.. — И, взяв подпоручика Морозова за ворот гимнастерки, он перегнул его через стол. — Ты у нас философ… Ну и скажи: что такое есть жизнь офицера?..
— «…Видел он, что Русь свя-та-я», — пел штабс-капитан Карнаоппулло, развалившись в косом от старости кресле.
— …свя-та-я… Садись, душа моя Нина!.. Не святая ведь!.. А?..
Нина, полногрудая, прыщавая дочь хозяина, придвинула стул. Штабс-капитан быстро ее обнял.
— Баб святых не бывает!.. — И, икнув, запел заново:
Видел он, что
Русь свя-та-я
Угасает с каж-дым днем…
Нина!.. Вы любите дроздовцев?.. Он — это генерал Дроздов-ский… Господа, за генерала Дроздовского: ура!..
Но поручику Ауэ было не до генерала Дроздовского.
— И ты?.. И ты сказать не хочешь, что есть наша жизнь офицера?.. Ты?.. Философ?..
Уга-са-ет с каждым днем,
Точно свет…
Точно свеч-ка до-го-ра-а…
Нина, вы любите свечки?.. — Засмеявшись, штабс-капитан навалился на Нину плечом.
— Свечки, вы понимаете?..
…Хозяин-армянин разливал водку.
— Пьешь?
— Пью, — ответил мне глухо подпоручик Морозов. — А ты?.. Пьешь?..
— Пью.
— Мало пьешь!..
Ротный вскочил и замахал бутылкой.
— Сюда!.. Сюда иди!.. Пей!.. Не хочешь?.. Садись, немчура, — пей!.. А ты, немец, барон Врангель ты!.. Вильгельм!.. Пей, твою мать, Deutschland uber alles… твою…
— Russland uber alles…[4] — закричал остановившийся в дверях подпоручик Ивановский.- Russlannnnd!..
…А хозяин-армянин все разливал и разливал водку.
Мокрая после дождя улица блестела под солнцем. На другой стороне, около ворот двухэтажного дома, стоял мальчишка. Мальчишка тянулся к ручке звонка. Но она уплывала из-под его рук. Какой-то нищий шел на костылях через улицу. Костыли были кривые, как коромысла. Коромысла гнулись.
— Зачем, дед, на коромыслах ходишь? Слушай, зачем на кара-мыслах?..
— Лаваш, лаваш! — прошел торговец. «La vache — по-французски корова… корова, — стал припоминать я, — jai, tu as…»
…Под воротами нашего дома меня поднял Зотов.
Когда я проснулся, на окне комнаты расползались красные лучи солнца. Около окна стоял подпоручик Виникеев. Подпоручика Виникеева рвало.
Я встал. Взял его под руку.
На дворе было совершенно тихо. Взвод точно вымер.
— Вы думаете, я пьян? — лепетал над моим плечом подпоручик Виникеев. Я всего только наве-се-ле — на-весе… К воротам подбежал токарь Баранов.
— На-ве-се… на-веселе я!.. Вот что! — Баранов выбежал на улицу и быстро захлопнул ворота. Встревоженная под воротами лужа играла широкими, красными от вечернего света кругами.