Возле подпоручика стояла девочка. Склонив набок голову, она играла темляком его шашки.
…Я опять навалился на костыли.
Около входа в зал III класса звенели чайниками калмыки Зюнгарского полка. Вдруг калмыки расступились.
Подняв голову, мимо них медленно проходил вольно-определяющийся-марковец. Он смотрел перед собой, заложив руки за спину.
Два калмыка нерешительно взяли под козырек.
Вечерело… С крыш капало…
На площади перед вокзалом стояли казачки.
— Да рассказывай!..
— Говорю, — не только казаки… Вот ведь и генерал Мамонтов помер. Все под одним богом ходим!..
— Мамонтов-то помер, а генерал Павлов не помрет… И не говори!.. Другое теперь начальство ставят… Не по-мре-ет!.. А Трофим твой, — вот как бог свят, — быть ему покойником!..
О выбившиеся из-под снега камни скрипели полозья саней.
— Какой станицы? — окликнула меня одна из казачек.
Быстро темнело. Я шел к баракам эвакопункта, черневшим далеко за вокзалом.
Бараки оказались длинными, серыми палатками, вышиной в двухэтажный дом. Колья под некоторыми палатками не выдерживали туго натянутых канатов и косо легли на снег. Освобожденные канаты тяжело хлопали о мокрый брезент.
Я подошел к центральной палатке. Вошел. На двухэтажных нарах лежали солдаты. Света в палатке не было. Тяжелый, мертвый воздух сползал с нар и пластами ложился на дыхание.
«Тиф!» — решил я и опять вышел из палатки.
Было уже совсем темно. Моросил мелкий дождь. Снег под ногами размяк и жадно засасывал костыли.
Мне хотелось одного: снять сапоги…
* * *
— …А может, скрутить найдется? Я обернулся.
Маленький тощий солдат, закуривая, глядел на меня быстро бегающими глазами.
— Куда, брат, кости тащишь? А?.. Смотрю на тебя, думаю, — рассыпешься аль нет? Ну идем, идем! Укажу место.
И мы подошли к маленькой палатке около самого железнодорожного пути.
В палатке никого не было. Стоял стол. Возле него — табурет.
— Канцелярия, видно, — черт с ней!.. Ну иди же, иди! Хочешь, чаем порадую?.. Сбегаю вот, — там куб есть… Хочешь?.. Да скажи хоть слово одно! Немой, что ли?..
Я снял сапоги и уже ложился на стол.
— Черт дери, темно вот, — не вижу глупой твоей хари. Да откуда ты? А?.. «Откуда ты, прелестное дитя?» — запел он вдруг приятным тенором.
— Вольноопределяющийся? — спросил я, немного удивленный.
— …щаяся…
— Как?
— Титьки, дурак, пощупай! Поймешь… Вольноопределя-юща-я-ся…
Над палаткой хлюпал ветер. Я засыпал…
— Канцелярия это, господин поручик. Лежать тут не полагается!..
«Вольноопределяющейся» в палатке уже не было. Надо мной стоял писарь. За отстегнутым углом двери серело бледное утро.
— Разрешите попросить вас, господин поручик, освободить, так сказать, это вот место…
Я поднял голову, но сейчас же вновь ее опустил. Воли, чтоб встать и выйти на холод, у меня не было.
— Уйди! — сказал я шепотом.
— Очередные задачи, господин поручик…
— Уйди!
— …требуют…
— Уй-ди-и!..
Подняв узкие плечи, писарь покорно вышел. За спиной его болтался отстегнутый хлястик шинели. Руки торчали, как отпаявшиеся ручки самовара. Я закрыл глаза.
— …не подходи!!! И всех по ко-ман-де!!!.. — кричал кто-то за палаткой.
— Сюда!.. Сюда!.. Дежурный!..
Потом все стихло.
Только в тишине за брезентом прыгал, кашляя, чей-то торопливый смешок…
Минут через десять в палатку вошел врач. Толстый, подвижной, он шел вприпрыжку. Размахивая руками, то и дело щелкал пальцами.
— …Я не пойду!
— Но, поручик…
— Я не пойду!.. Доктор растерянно улыбался.
В дверь забежал ветер. Мятые бумаги на полу закружились.
— Послушайте!.. — доктор легонько хлопнул меня по колену. — Послушайте! — и вдруг наклонился, заметив мои больные ноги.
— Гм-м!.. Но куда же вас?., скажите, куда вас в таком случае?
Я молчал.
— Гм-м!.. Дайте вашу руку… Гм-м!.. семьдесят шесть… Пульс нормальный… Но куда вас?.. К тифозным?.. Да нельзя вас к тифозным!..
— Никуда не пойду-у-у-у-! — собрав силы, закричал я, вдруг чувствуя, как запрыгал мой подбородок. В палатку снова вошел писарь.
— Уже готово. Скрутили, — доложил он, пытаясь вытянуть по швам вытянутые дугой руки. — Отвозить прикажете?.. Прикажете трогать?
— Есть! — крикнул вдруг доктор, радостно щелкнув пальцами. — Подожди!
И, размахивая руками, он выбежал из палатки.
И вот пришли санитары.
Они взвалили меня на носилки и понесли. Врач шел за нами, насвистывая. Писарь нес костыли.
Я не сопротивлялся. Только думал: «Зачем несут ногами вперед? А еще санитары!..»
За палаткой стояли запряженные клячей сани. На санях кто-то лежал. Когда меня поднесли ближе, я узнал вольноопределяющегося-марковца. Ноги и руки его были скручены ремнями.
«Куда нас несут? На гауптвахту?.. — подумал я и тут же решил: — Не все ли равно!..»
Носилки поставили на снег. Потом меня подняли и, толкнув в плечо, усадили в сани.
Витринами богатых магазинов смотрел на нас Екатеринодар. Люди, идущие по улицам, не смотрели на нас вовсе.
— Табак Ме-сак-су-ди! — кричали на углах мальчишки. — Папиросы!
Я неподвижно сидел на санях. Слушал, как под копытами лошади урчит вода и как звенят шпоры идущих по тротуару офицеров.
— Куда везете? — спросил я наконец сопровождающего нас санитара. Санитар ничего не ответил.
— Куда нас везут? — обратился я к вольноопределяющемуся.
Вольноопределяющийся прищурил левый глаз. Правый широко открыл, быстро заморгал, потом рванулся вперед, всем телом задергался и, найдя упор затылку и связанным ногам, выгнулся колесом и без слов, протяжно и дико завыл…
Витрины богатых магазинов сменились окнами мелочных лавчонок. Потом и лавчонки повернулись к нам ящиками и бочками задних дворов. По бурому снегу за ящиками бродили тощие собаки. Собаки бродили и по большой грязной площади, на которую мы, наконец, выехали. К площади — с одной стороны прилегало кладбище. Около ворот кладбища стоял деревянный некрашеный домик — мастерская гробов. Гробы стояли и на улице, выровнявшись в два ряда подороже и подешевле. К кладбищу, мимо гробов, медленно двигались какие-то, прикрытые рогожей, сани. Из-под рогож торчали голые пятки.
Придавив соседние деревянные постройки, на другой стороне площади подымался высокий каменный дом. Линялый красный крест над воротами был едва заметен.
«1-й Военный Психиатрический Госпиталь» — прочел я надпись под крестом, когда наши сани наконец остановились около подъезда.
1-й ВОЕННЫЙ ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ ГОСПИТАЛЬ
— Его в санаторию нужно, а не к нам, — сказал старший врач ординатору. Тот пробасил:
— Но за неимением оных…
— Пожалуй! Поместите к тихим и к нервнобольным…
Я вышел за высокой белокурой сестрой, а вольноопределяющегося-марковца отвели в соседнюю палату — для буйных.
В светлой просторной палате № 2 было тихо. Больные, в серых и голубых халатах, лежали на койках поверх одеял и, скосив глаза, глядели на толстую рыжую кошку, неподвижно сидящую под столом.
— Кысенька, кысенька!.. Кыс-кыс! — бормотал в углу палаты больной, до ушей заросший бородою. — Кысенька!..
На коленях между моей и соседней койкой стоял вихрастый мальчик. Он размашисто крестился и усердно клал земной поклон за поклоном. Над широким воротом его халата торчал завиток давно не стриженных, черных волос.
— Ложитесь, поручик! — сказала мне сестра…Кошка под столом замурлыкала. Стала бродить по палате. Мне казалось, я слышу, как ступают ее лапы…
И вдруг — это было уже к вечеру — из соседней палаты поплыл, оборвался и вновь поплыл чей-то певучий и высокий голос:
— Влади-мииир кня-ааазь!..
И, заливая гулом уже всю палату, вслед за ним поползли ворочаясь, другие голоса — тяжелые и неразборчивые.
Я вскочил.
За стеной в соседней палате гудели буйные.
А у нас, беззвучно шевеля губами, все так же усердно молился вихрастый мальчик. Кошка посреди палаты неподвижно лежала на полу, вытянув рыжие с белыми пятнами лапы. Над ней стоял высокий, гладко выбритый больной. Прищурив глаза, он вертел в руках длинную, тонкую папиросу, держа большой палец около подбородка и далеко в сторону оттопырив мизинец. За столом сидел рослый санитар. Санитар дремал.
Я вновь опустился на подушку. Закрыл глаза.
…Буйные за стеной гудели до вечера.
— Костя, — входя утром в палату, сказала сестра вихрастому мальчику. Попей чаю, Костя.
Но вихрастый мальчик уже устанавливал на столе нательную иконку апостола Иоанна.
— О чем это вы, Костя? — спросил я, протягивая руку за высокой жестяной кружкой.
Костя поднял черные, чуть раскосые глаза и долго, точно испытующе смотрел на меня.