Читать интересную книгу Зяблики в латах - Георгий Венус

Токарь Баранов говорит: перемелется, мука будет! — так нужно для нового хлеба. Токарь Баранов не видит звездочек, чернильным карандашом нарисованных у меня на погонах, и говорит со мною по душе. Но я говорить с ним по душе не могу. Я эти звездочки вижу!.. Токарь, может быть, и прав, но ведь если б зерно имело мозг, разум и волю и если б оно знало даже, что молоть его будут для нового хлеба, оно все равно добровольно бы под жернова не ложилось!..

Впрочем, мысли токаря не мои мысли!.. Своих у меня сейчас нет… Я и пишу в надежде отыскать их, — так, случайно наткнуться… Мне очень страшно тыкаться мордой в пустоту… А победили меня свои же, и уже в первом бою, под Богодуховом…

Но и побежденный хочет жить и дышать…

Господи, как трудно быть подстриженным под погоны!..

Я не могу уйти — меня расстреляют. Я не могу не стрелять — меня пристрелят.

Я не могу…» Дальше было зачеркнуто. «…Но я могу зажмурить глаза… Пусть несут меня события. Я верю, что неперемолотое для нового хлеба зерно тоже не пропадает. Упав во вновь перепаханную землю, оно даст ростки. Кто перепашет землю — я не знаю. Мне суждено умереть или дождаться…»

Я вновь поднял голову.

— Циля, да неужели правда?

— Ну конечно! Я же сказала… — вновь донеслись до нас голоса за дверью. — Я нашла здесь «Физиологии» Данилевского, и теперь мы сможем…

— Идем в город! — вдруг коротко бросил мне подпоручик Морозов.

— Подожди!..

Третий лист был исписан крупнее. Читать стало легче. «Вы или мелко плаваете, — говорят мне офицеры поумнее, — или просто трус, уходящий в свою скорлупу…» Я улыбнулся.

— Говорят?

— А как же!..

— Это ты?., трус?..

— А как же!.. Впрочем… Да идем в город!..

— Да подожди ты!

«…Ничего не говорят. Офицеры поглупее пьют, играют в карты, рассказывают анекдоты и хохочут, как автомобильные гудки. И потому, что вместе с ними не понимаю я ровно ничего, я могу еще иногда улыбаться, могу жить и даже надеяться выжить. Иначе пришлось бы (вот сейчас!) идти на понтонный мост и там, где поглубже, где мальчуганы удят рыбу, головой вниз броситься в Северную бухту.

…Сегодня я гулял по улице Матроса Кошки. В грязи возились ободранные ребятишки всегда веселой Корабельной Слободки. Я смотрел на них и тоже улыбался…

А завтра — может быть, завтра я вновь уеду на фронт.

Какая бессмыслица!..

Вы хотите знать мое «credo»? Мое «credo» в упрямом сознании, что бессмыслица когда-нибудь осядет и что человек, нравственно не подгнивший, не осядет вместе с нею…»

Говорить ни о чем не хотелось. Мы вышли молча и пошли в городской сад.

В саду гулял народ.

Мимо нас прошли два французских матроса, окруженные проститутками. Проститутки учили их заборным словам. Французы смеялись и, выкрикивая эти слова, коверкали их по-своему.

На поплавках над бухтой играл военный оркестр. За поплавками, далеко в море, стояли какие-то крейсера, кажется французские.

— Пойдем к воде! — сказал мне подпоручик Морозов.

Под ветром, бегущим с моря, спокойно качались черные кусты. В кустах сидели парочки. Пробирались к кустам и французы с проститутками.

«Бо-же ца-ря хра-ни…» — поплыли вдруг над садом звуки оркестра с моря. Подпоручик Морозов остановился.

— Идем домой!.. Да идем же!..

— Под козырек! Под козырек! — на главной площадке сада кричал кто-то…

А французы в кустах продолжали смеяться и, выкрикивая заборные слова, все больше и больше их коверкали.

На следующее утро мы вышли в полк. К порванным листам наши разговоры больше не возвращались.

Впрочем, как-то я сказал ему:

— Слушай!.. Сбрей бороду!.. Ты все-таки не апостол!..

ПЕРЕД НАСТУПЛЕНИЕМ

Был еще только май, а уже степи вокруг деревни Подойки успели выгореть под солнцем. Над степью ползла пыль. Она ползла особенно густо, когда по вечерам к татарским деревням сходились стоголовые стада длинношерстых белых овец.

Занятия в полку производились по утрам и к вечеру. Днем солдаты спали.

— Скажите, подпоручик, куда это вы постоянно уходите? — спросил я как-то подпоручика Басова. — Лишь выпадет свободный часок, вас — до свидания! — и не видать больше!..

— Подпоручик в колонии девчонку нашел! Немочку? А? — подошел к нам поручик Науменко. — Вот уж действительно седина в голову, бес в ребро!

Подпоручик Басов ничего не ответил.

Во время хорловских боев поручика Ауэ легко ранило. Кажется, в кисть руки. Роту принял поручик Кумачев, присланный к нам из 3-го батальона. Вместе с ротным был также ранен и штабс-капитан Пчелин. Подпоручик Виникеев был убит. В числе двенадцати солдат нашей роты был убит и эстонец Плоом.

С новым ротным штабс-капитан Карнаоппулло не ладил.

— Отправлю вас в офицерскую, — сказал ему как-то поручик Кумачев. Слыхал я про ваши геройства в обозе, как же, слыхал!..

Штабс-капитан быстро, на каблуках, повернулся и пошел к своей хате. Через час он вновь вернулся, уже с четырьмя золотыми нашивками на рукаве.

— За один час — да четыре ранения! — засмеялся поручик Кумачев, опускаясь на завалинку перед хатой. — Здорово!..

В это время к поручику Кумачеву подошла какая-то тощая собака. Она подняла вверх черную круглую морду и глубоко в себя втянула воздух. Поручик Кумачев поднял стэк и с силой ударил собаку по носу. Собака взвыла и побежала по степи.

— Капитан, нашейте пятую!

Дымок над крышами бежал ровными голубыми полосами. На голубые полосы ложилось лиловое небо. Небо тяжелело. Со стропил недостроенной церкви сползало солнце.

Мы шли с учения.

— Гляньте, господин поручик! — повернулся ко мне рядовой Зотов. — Никак пополнение!..

— Пополнение? — Поручик Кумачев поднял бинокль. — А и правда!.. А ну, ребята: по хатам — ура!

— Ура!

Размахивая винтовками, солдаты бросились по халупам.

Взвод пополнения стоял и возле нашего двора. Когда я вошел во двор, из хаты, уже без винтовки, вышел подпоручик Басов. Выйдя на дорогу, он ускорил шаг и пошел по направлению к колонии Мальц. По дороге перед ним бежала длинная тень, точно вдоль реки быстрая, острогрудая лодка.

— Здорово, молодцы! — крикнул за мной поручик Кумачев.

Прибывший взвод ответил умело.

Это были старые николаевские солдаты, посланные царским правительством во Францию и теперь отправленные французами назад «на родину».

Унтер-офицер Горохов и ефрейтор Телицын собрали возле себя чуть ли не всю роту.

— К примеру, у них, скажем, Марсель есть. Город такой, мон плезир, одним словом… — рассказывал Горохов. — А я в нем все одно как в деревне своей, прямо-таки по обыкновению расхаживал… И вот, ребята, подходит ко мне ввечор одна мамзель французская. А в чем душа у ей держится — и неизвестно, если говорить по откровенности. Уж больно мне все в ней слабосильным показалось… Мамзель, говорю, пардон, но не с такими мне хаживать!..

— …от милитаризма! — солидно докладывал другой группе ефрейтор Телицын. — И еще, земляки, вандализм у германцев сильно был развит. И все, значит, супротив Франции. Э-эх, да ничего вы и не видели!..

— …Да ну-у-у?.. — спрашивал поодаль рядового Осова, взятого в плен под Хорлами красноармейца, высокий солдат в короткой французской шинели. — И действительно поотбирали?

— Правда, говорю!.. — Солдат в короткой шинели наклонился над самым лицом Осова.

— …И мы, брат, заявляли!.. Нас, заявили мы, большевицкой властью не стращайте!.. Мы сами, как вам, граждане, может быть, и известно…

Осов быстро ткнул его в бок. Оба замолчали.

Я вошел в хату.

Вечерний свет едва пробивался сквозь маленькие узкие окна. На лавке под окном сидел слепой Антон, брат нашего хозяина. Его изрытое германской шрапнелью лицо было поднято вверх. Над впадинами глаз свисали желто-лиловые мягкие бугры мяса, чуть-чуть прикрытые кожей. Носа у Антона также не было. Одни ноздри.

— Кто?

— Свой, — ответил я.

— Слепому теперь все свои стали… А чего раньше-то думали?

Я поставил винтовку в угол и молча подошел к открытым дверям.

По дороге шли солдаты 5-й роты. Среди них «ефрейтор» Подольская, молодая, толстая доброволица, с кривыми ляжками над коленями, обтянутыми синими галифе-диагональ.

— Здравствуйте! — еще издали кричала она гнусавым, как у сифилитика, голосом. — Здравствуйте, господа французы — цвет наш и сливки!

Вечером, когда мы лежали на траве за хатой и, пуская тучами дым, курили едкий крымский табак, к нам подошел поручик Злобин.

— …Ноги у ней воняют, под мышками болото, — рассказывал он, подсев к нам на траву, — вся вдоль и поперек истыкана, а вот, извольте видеть, ласк требует!.. Я ей говорю: Подольская, плыви на легком катере, да к матери к такой-то, а она, да сквозь зуб вырванный, да с этаким свистом, знаете, сладким: «Золотой мой! Единственный! Губ твоих хочу!..» Ах ты стерва! Злобин сплюнул. — Губ хочет!.. Вот, господа, сойдись раз с бабой, липнет потом, как жидкий навоз на подметку…