— На-ве-се… на-веселе я!.. Вот что! — Баранов выбежал на улицу и быстро захлопнул ворота. Встревоженная под воротами лужа играла широкими, красными от вечернего света кругами.
Поставив подпоручика Виникеева возле бочки, я пошел обратно в комнату. По лестнице, кажется, из мастерской токаря спускался штабс-капитан Карнаоппулло.
— Токарь и большевик есть синонимы, — сам с собою беседовал он. — А потому… как всякие вредители… э-э-э… подлежат… э… уничтожению… Эй! чего хохочете! — вдруг закричал он, задрав голову.
Столпившиеся на верхней площадке солдаты разбежались.
…Голова моя болела. Плечи тянуло вниз.
На следующее утро, часов в одиннадцать, роту построили.
— Нет, всем строиться! — крикнул мне ротный. — Всем!.. Да не на учение, — к штабу зачем-то…
На дворе штаба полка сидели и лежали мобилизованные. Когда наша рота вошла во двор, их подняли и вывели.
Пришла 5-я рота. Потом 8-я и 7-я. 7-я пела:
…надви-и-нув кивер свой пехотный,
Выйду я на улицу, печата-я с носка-а…
Подпоручик Ивановский, в числе запевал, пел громче всех.
— Эх, песнь моя! — играл и звенел его голос. — Любимая!
Буль-буль-буль бутылочка казенного вина!
— Смотри-ка, стаяло все. А ногам холодно! — жаловался кому-то Зотов, подымая то одну, то другую ногу, обутые в порыжелые, рваные сапоги. — Ну и вот, значит, — эх, холодно! — как убег, значит, Баранов, так и не возвращался больше. Уж больно это его господин капитан Карнаоппулло пригрели. И станок его расколотили, и пороть собралися…
Наконец батальон выстроили.
Появившийся в дверях штаба генерал Туркул улыбался. За ним шла какая-то женщина, в старом поношенном пальто, из-под которого виднелись складки дорогого платья. Когда женщина сходила по ступенькам, платье торжественно шуршало.
— Пожалуйста!.. Будьте так любезны!.. — сказал женщине генерал Туркул и опять улыбнулся.
Женщина стала обходить роты. Перед некоторыми солдатами и офицерами она подолгу останавливалась. Остановилась она также и передо мной.
— Этот? — спросил Туркул. Женщина вздохнула.
— Нет! — потом подняла брови и пошла дальше.
— Этот?
Генерал Туркул от нее не отставал.
— Нет, не этот…
— Этот?
— Этот, ваше превосходительство! — сказала она наконец, остановившись перед подпоручиком Ивановским.
Подпоручик Ивановский — вдруг — сразу побледнел.
— И этот еще, ваше превосходительство… Потом батальон развели по квартирам. Подпоручик Ивановский и унтер-офицер Сахар были оставлены при штабе.
Уже вечерело…
— Такой хороший офицер!..
— С чего хороший! Уж Врангель подтянет… Подпоручик Виникеев доел брынзу и старательно собрал со стола крошки.
— Врангель всех, господа, подтянет.
— И подтягивать нечего!.. С пьяных глаз, конечно…
— Конечно, с пьяных! — Подпоручик Басов бросил на пол догоревший окурок. — Не бандит ведь, слава тебе господи! И на кой ему леший эта дрянь жемчуга эти понадобились!..
— Не бандит, а туалеты взламывает!.. А на кой — известно: бросьте, поручик, дурака разыгрывать! — Вытирая губы, подпоручик Виникеев улыбнулся. — А знаете, господа, сколько дрянь эта стоит?..
— Идут!.. Идут!.. — закричали вдруг на дворе солдаты. Мы выбежали.
За воротами — к штабу полка — шло одно отделение офицерской роты.
Через час подпоручика Ивановского и унтер-офицера Сахар расстреляли.
Кто была женщина в поношенном пальто и дорогом, шелковом платье, я не знаю…
А еще через час штабс-капитан Карнаоппулло прибежал к нам на двор.
— Ну как, пришел Баранов? — услыхал я сквозь открытое окно.
— Никак нет, господин капитан!
Ефрейтор Плоом вытянулся и взял под козырек.
— Ну так вот что, ребята! У него там наверху какой-то красный диванчик имеется… Там, в каморке… Знаете?.. Ну вот!.. Срывай с него, ребята, бархат! Шей погоны! Да живо!
…При вечерней перекличке вся 6-я рота была уже в новых бархатных погонах.
В ту же ночь нас неожиданно подняли.
А под утро, когда солнце еще только всходило, Дроздовскую дивизию погрузили на пароходы и отправили десантом на Хорлы.
Меня и подпоручика Морозова, как не вполне еще окрепших, оставили в Севастополе — при хозяйственной части.
— Помнишь библейскую историю с Красным морем? — взяв вечером метлу, спросил меня подпоручик Морозов. — Когда отряды Моисея проходили море, оно расступилось. Помнишь?.. Прошли — море хлынуло назад. Так и сейчас. Дрозды прошли, и — смотри-ка!..
Через двор шел токарь Баранов. За стеной в соседней комнате звенел женский смех; в квартиру, комнату которой мы занимали, вернулась хозяйка-еврейка с дочерьми-курсистками.
— Да… — сказал я, подумав. — Но нас, брат, не захлестнуло.
— Пока!..
И подпоручик Морозов вдруг отвернулся. Подметая комнату, он изо всех углов извлекал пустые бутылки…
«CREDO» ПОДПОРУЧИКА МОРОЗОВА
Прошло недели две.
Вернувшиеся с Хорлов Дроздовские полки давно уже расквартировались по деревням Евпаторийского уезда. Хозяйственные части также готовились к переезду. Собрались и мы с подпоручиком Морозовым.
— Завтра, Николай Васильевич?
— Завтра.
— Пешком пойдем?
— Пешком… Ну ее к богу, — хозяйственную!..
Был уже поздний вечер. Развязав вещевой мешок, подпоручик Морозов разбирал свои немногие вещи. За стеной пела дочь хозяйки:
Как цветок голубой
Среди снежных полей…
— Что ты там уничтожаешь? — спросил я Морозова, который рвал какие-то мелко исписанные листы бумаги.
— Так, чепуху всякую… Записки…
— Твои?
— Мои.
— А ну, покажи!.. Подпоручик Морозов замялся.
— Да покажи!.. Чего там!..
— Ну ладно!.. — Он протянул мне несколько листиков. — Но ведь это… интересно только для… только для меня обязательно…
Светлый луч засверкал
Мне из пошлости тьмы, опять запела курсистка.
— Циля!.. Циля!.. — перебила ее другая. — Смотри, Циля!..
«…И пусть белый не станет красным, а красный белым, — с трудом разбирал я упавший набок почерк подпоручика Морозова, — но годы гражданской войны откроют, наконец, наши глаза, и белый увидит в красном Ивана, а красный в белом — Петра… Утопия?.. Может быть!.. Но я привык верить своему сердцу…»
Я поднял глаза и посмотрел на подпоручика Морозова. Он все еще сидел против меня и, смутившись, смотрел в окно. За окном было темно. Только угол соседнего дома освещался нашим окном и выпирал из темноты желтым, тупым треугольником.
«А пока что, — вот в этом вся и бессмыслица, — читал я дальше, — пока что я должен тянуть эту лямку. Отступающий всегда гибнет. Я погибнуть не хочу. И вот белое движение волочит меня за собой. Идея, способная на вырождение, не есть идея. Над идеей белого движения я ставлю крест. А бессмыслица ползет дальше… Я не верю в чудо, но, к нашему несчастью, генерал Врангель, очевидно, все еще верит. Не потому ли утвердил он новый знак отличия — орден Святого Николая-чудотворца?..
…На долгих путях от Брянска, через Севск, Харьков, Ростов, Екатеринодар до Новороссийской бухты люди тысячи раз теряли свою веру. Офицеры распродали награбленное имущество (заметьте падение цен!); распродав, занялись злостной спекуляцией (заметьте повышение!)…»
Я улыбнулся:
— Ты экономист, подпоручик! — и взял следующий лист.
«Деникин низко поклонился и ушел. Я кланяюсь его честности. Кланяюсь не только низко, — до самой земли. И, господи, как был бы я счастлив, если б смог я поклониться еще раньше».
Я пропустил несколько строчек.
«…Так зачем же приехал Врангель и что он хочет? Впрочем, о Врангеле говорить трудно, — он утвердил орден Св. Николая-чудотворца… Приехать с ультиматумом о заключении мира и взяться за продолжение войны!.. Бросать людей, потерявших идею!.. Куда?.. На гибель?.. С чем он уедет?..»
Я вновь перескочил через несколько строчек.
«…И недавний десант дроздов под Хорлами, десант, о котором мы, офицеры того же полка, не можем решить, блестящая ли это удача или полное поражение. А зима…»
Дальше я разобрать не мог. Потом буквы вновь выровнялись.
«Да, так идут наши дни!..
Что делается за фронтом — я не знаю…
Чем живут наши враги и чем они держатся — я не знаю…
Я не знаю и того — только ли они мне теперь враги?..
Я люблю человека и жизнь, и когда те, что теперь за фронтом, стали дешево расценивать и жизнь и человека, я назвал их врагами. Моя ли это вина?
В ту ночь был белый ледоход,
Разлив осенних вод.
Я думал: вот река идет.
И я пошел вперед.
А теперь?..