Читать интересную книгу Синдром удава - Борис Витман

Такое открытие меня несколько ободрило, и я даже позволил себе немного поиграть со своим собеседником. Увел беседу в сторону, в область архитектуры и искусства. Этим дал себе некоторую передышку, но, видимо, переборщил. Чиновник прервал меня и заявил, что хотя рассказанная мною биография выглядит складно, но в произношении отдельных слов и построении фраз проглядывает иностранный акцент...

— Чем вы, господин Витвер, объясните это? Может быть, немецкий не является вашим родным языком, а свободное владение им — заслуга умелых наставников в Лондоне или Москве? — спросил чиновник.

Я не отреагировал на вопрос и высказал неудовольствие тем, что меня все время перебивают и не дают рассказать все по порядку.

Возможность такого вопроса была предусмотрена легендой, и мне не пришлось импровизировать. Согласно этой легенде, мой отец еще до войны уехал вместе с семьей работать по контракту в Польшу, в город Львов (в этом городе до войны я проходил службу в Красной Армии). Моя мать, по этой же версии, вскоре умерла, и мое воспитание было поручено гувернантке русского происхождения. Отец часто отлучался в командировки, и я значительную часть времени проводил вместе с ее сыновьями. А после вторичной женитьбы отца остался в семье гувернантки. Вместе с ее сыновьями посещал русскую частную школу. В течение нескольких лет дома и в школе я говорил только по-русски и даже начал забывать свой «родной» немецкий язык. Только с началом войны, после присоединения Польши к рейху, почувствовал зов родины, вернулся домой и был призван в вермахт. После демобилизации по ранению вернулся в Эссен, откуда и прибыл сюда, в Вену, для поступления в Высшую техническую школу по ходатайству гауляйтера Рура.

Я понимал, что даже не очень тщательная проверка вскроет много погрешностей в «моей» биографии, но сейчас важно было не дать себя запутать, чтобы избежать немедленного ареста и передачи в гестапо.

Чиновник дослушал биографию до конца и сделал вид, что удовлетворен рассказом. Он сделал паузу, и я подумал, что допрос окончен, но чиновник потребовал, чтобы я рассказал о своей службе в вермахте. Это было самым уязвимым местом моей легенды. Чтобы не обнаружить незнание, я старался избегать деталей, поддающихся быстрой проверке, ссылался на провалы в памяти. И, к своему огорчению, обнаружил, что из памяти действительно выпали даже некоторые заученные детали. Вероятно, ранение головы не прошло бесследно, а возможно, сказалась чрезмерная нагрузка на память в последнее время в связи с поступлением в институт. Об этом я не преминул сообщить допрашивающему, как и о том, что продолжал работать в керамической мастерской, чтобы заработать на жизнь. Для сна оставалось не более трех часов в сутки, а иногда и того меньше.

Сейчас, под ярким светом лампы и сверлящим взглядом чиновника, нужно было называть фамилии командиров части, роты, отделения, соседей по госпиталю, свидетелей ранения и массу других подробностей. А допрашивающий задавал все новые вопросы, не давая передышки.

— У вас ведь были друзья, с которыми вы хотели бы встретиться? — спросил чиновник, и в его голосе снова послышалась ирония. Показалось, что кто-то, доставленный для очной ставки, уже находится здесь и ждет сигнала, чтобы выйти из-за портьеры. Я подумал, что сейчас передо мной может предстать кто-либо из товарищей по побегу из эшелона или из лагеря в Эссене. Встреча с ними в этой обстановке могла стать гибельной.

В этот момент за спиной действительно послышались приглушенные ковром шаги. Кто-то приблизился и стал сзади. Мне даже померещилось, что это гауптман из сумской фельджандармерии явился, чтобы учинить обещанную тогда расправу. Теперь он стоит у меня за спиной и целится в затылок. Я ощутил холодок в том месте головы, куда было направлено дуло пистолета. Вспомнил, что подобное ощущение уже испытал, когда по дороге в Сумы меня схватили каратели и повели расстреливать. Сейчас мне неудержимо хотелось обернуться, чтобы увидеть того, кто стоял сзади, но глаза чиновника впились в меня и не отпускали. Я сделал вид, будто вошедший меня совсем не интересует. Наконец он вышел вперед и стал сбоку. К счастью, он не был мне знаком. Я с трудом сдержал вздох облегчения... В отличие от чиновника, в этом чувствовался кадровый военный, резкий и бесцеремонный. Скорее всего, он был из гестапо. По тому, как он сразу же подключился к допросу, стало ясно, что он слышал все с самого начала. Теперь под перекрестным допросом я едва успевал поворачивать голову то к одному, то к другому, отвечая на вопросы. Силы мои были на исходе. Оба допрашивающие понимали это и вошли в азарт. Чиновник тоже, видимо, утомился и уже дважды вытирал платком свой взмокший череп.

От мысли, что отсюда меня отправят за Морцинплатц, в гестапо, все тело пронизал леденящий холод. Почувствовал, что мышцы лица вдруг ослабли, и челюсть вот-вот начнет выбивать судорожную дробь. Чтобы как-то предотвратить это, хотел придержать подбородок рукой... И тут пришла спасительная мысль. Прикрыв уже открывшийся рот рукой, сделал вид, будто от скучной и неинтересной беседы меня одолела зевота. Слегка похлопывая себя ладонью по губам, как это делают некоторые люди, я извинился за непреднамеренную неучтивость. Эффект этого простого жеста превзошел все ожидания. Оба чиновника как-то сразу утратили интерес к продолжению допроса. Лица их поскучнели, погас азартный блеск глаз. Мне сказали, что вопросов больше нет, и я могу идти.

16. Мария

Беспрепятственно пройдя мимо часовых, я вышел на улицу. Солнце, отраженное белым мрамором лестниц, ослепило меня. Я перешел проезжую часть и сказался на бульваре. Первой моей мыслью было уйти как можно дальше от этого здания. В глубине, справа от него, сквозь деревья просматривались островерхие башни Вотивкирхе, дальше слева, на Кертнерштрассе, самой оживленной торговой улице города, возвышалась величественная ажурная башня собора святого Стефана (Штефансдом). Сейчас мне хотелось уединения, и я пошел в сторону, противоположную Кертнерштрассе, подальше от ее многолюдной толпы, шумных увеселительных заведений и множества магазинов. Несмотря на еще жаркий осенний полдень, меня знобило и все тело била нервная дрожь. Чувствовалась страшная усталость, хотелось присесть. Но я все шел и шел, ничего не замечая вокруг, и только коща отошел на достаточно большое расстояние, остановился и в изнеможении опустился на скамейку. Надо было принимать какое-то решение, но только что пережитое нервное напряжение было настолько опустошающим, что я не мог ни на чем сосредоточиться. Бесцельно прошатался остаток дня, позабыв о еде. Порыв прохладного ветра вывел меня из состояния безразличия. Я заметил, что иду по мосту, приближаясь к месту, где в первый день прибытия в Вену меня чуть было не задержала криминальная полиция. Я взглянул вниз. Воды канала спокойно текли мимо. Сейчас они казались слегка розоватыми, отражая закатное небо. Быстрое течение создавало впечатление, будто движется не вода, а я сам лечу над рекой, и это уже не канал Дуная, а родная Москва-река, с которой связано все мое детство.

Созерцание водной поверхности постепенно снимало напряжение, действовало успокаивающе. Хотелось хотя бы мысленно уйти от действительности, перенестись в далекое прошлое. Вспомнил как в тринадцать лет чуть не утонул, спасая девушку, которая была старше меня года на три.

Тогда я еще не знал приемов спасения. Не ведал и того, что тонущие могут обхватить спасающего мертвой хваткой... Понял это, и почувствовал смертельную опасность, оказавшись в ее удушающих объятиях. На наше счастье глубина оказалась не столь значительной (вероятно, не более двух метров). Коснувшись ногами дна, я изо всех сил оттолкнулся и вместе с ней вынырнул на поверхность. Глотнул воздуха и снова на дно. Так, выпрыгивая на поверхность и погружаясь снова, я вместе с ней добрался до берега. Только окончательно придя в себя, она разжала объятия, и мы разбежались в разные стороны. После этого случая я еще долго побаивался женских объятий, чуть не оказавшихся роковыми.

Теперь, далеко от дома, я все чаще вспоминал родные места и горько становилось на душе от того, что не могу сообщить о себе маме и отцу. Лишь в начале 44-го года мне представилась возможность написать им несколько строчек.

Когда после войны я вернулся домой, мама рассказала, что все время продолжала ждать весточки от меня. Однажды, в один из воскресных дней, она отправилась в церковь помолиться и поставить свечку за сына. В этот раз необъяснимое чувство облегчения и радости овладело ею. Дома в ящике для писем она нашла конверт без обратного адреса. В записке было всего несколько малозначащих строчек без подписи. Материнским сердцем почувствовала, что написаны они мною, и чуть не лишилась чувств от радости.

Воспоминания о доме помогли мне взять себя в руки и вернуться к действительности. В закоулках сознания теплилась надежда, что у службы безопасности сейчас слишком много более неотложных дел, чтобы отвлекаться на проверку шатких подозрений. Кроме того, и это следовало бы отметить особо, большинство австрийцев явно игнорировали нацизм. Даже государственные чиновники не проявляли служебного рвения, а иногда просто саботировали гитлеровский «новый порядок». Так или иначе, но от принятого службой безопасности решения зависела теперь моя участь. Что же делать? Оставаться и ждать? Или, не медля, уехать из Вены, например в Пёльтен, воспользоваться приглашением Гертруды. Но мое исчезновение только подтвердит подозрения. Будет объявлен розыск, и расправы не миновать.