Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

Вот так мэр Соланто спровадил Альфио Бонавиа, и тот решил довериться кюре. Уж это приличный человек. Честней других. Тот учуял опасность. Зачем упрямиться? К чему настаивать, что это не волна, а наводнение? Лучше изменить тактику, попытаться убедить власти, что это был морской смерч. Кюре уже слышал от кого-то, он знает, уверен, что морские смерчи тоже дают право на возмещение убытков. Действуй смелее, сын мой! Чем ты рискуешь? Попробуй еще раз, а вдруг повезет?

Для этого надо было ехать в Палермо. Альфио Бонавиа привез в город за свой счет двенадцать свидетелей, хотевших показать в нужных инстанциях, что опустошительный поток, адский водопад был высотой в десять метров. Да, ваше превосходительство, если эта страшная махина не унесла ни лодок, ни детей, надо горячо благодарить бога, кланяться ему до земли… Если б все это произошло на несколько минут позже, баркасы вернулись бы с рыбной ловли, а дети пришли бы из школы домой, и в Соланто случилась бы такая катастрофа, какие фотографируют для обложек иллюстрированных журналов.

Его превосходительство выслушало свидетелей и высказалось:

— Ну видано ли что-нибудь подобное… Ну и ну…

Но, однако, «его светлость» ничем не подтвердила, что именно по этим признакам узнают морские смерчи. И Альфио Бонавиа был вынужден еще на три дня остаться в Палермо.

Три дня в Палермо! Сплошные унижения. Бедному Альфио Бонавиа их никогда не забыть. И четверть века спустя он будет о них рассказывать. В Нью-Йорке эта тема стала просто классической в семейном репертуаре, чем-то вроде популярной арии, которую Кармине еще с четырехлетнего возраста уже знал наизусть. Как и отец, Кармине ненавидел каждую минуту из этих трех жарких влажных дней, проведенных в Палермо. Ели один лишь хлеб, привезенный из деревни. Три дня кряду сносили отказы чиновников, только покачивавших головами в ответ. Три дня заполняли бесчисленные анкеты. И все это, чтоб удовлетворить нездоровое любопытство начальства. Ваши родители? Место рождения? Надо было еще вынести презрительное отношение тех, кому они были вынуждены сразу признаться, что не знают, как заполнить эти анкеты. Это было самым тяжким из унижений: просить о помощи незнакомых людей, доверить первому встречному буржуа, что они ничего не знают и не учились грамоте. А кроме того, все эти соблазны на улице, от которых приходилось отказываться, потому что не было денег. Отказываться от этих женщин, от неотступно преследующих плоть запахов… Подавить в себе все живое…

Вот что принесли Альфио Бонавиа эти три дня в Палермо.

Но он все еще боролся, и, быть может, ему удалось бы восстановить свой дом, быть может, никогда бы он не покинул скалистый мыс, вблизи которого родился, если бы не его грубость и то, что он оскорбил значительное лицо, человека, от которого зависели все жители Соланто: барона де Д. Альфио вступил в ссору с его сыном доном Фофо, хотя в детстве они вместе играли и никаких раздоров между ними не бывало…

Много лет спустя, вспоминая о молодом господине из Соланто, Альфио Бонавиа признавал: в сущности, это была неплохая натура, хотя и вспыльчивая до потери рассудка. Это правда. В деревне его ничуть не боялись. Выглядел он чересчур аристократичным, худой, высокий. А ружье, которое он с одиннадцати лет носил на плече, только отличало его от других, так же как и отличала его панама с широкими полями, белый шелковый пиджак и черный кабриолет, в котором он быстро носился по деревне. А вот дон Фофо любил Альфио. И в этом никаких сомнений не было. Именно потому он предпочел, чтоб Альфио работал на его поле, а не бегал по палермским конторам. Правда, у него теперь и дома нет. Но когда Альфио хотел поговорить с ним об этом, дон Фофо притворялся, что не слышит. Чтоб выглядеть равнодушным, молодой барин делал над собой усилие, и это его сильно раздражало.

Невысказанное недовольство, видимо и вызвало конфликт. Дон Фофо начал терзать Альфио попреками: «Что мне с тобой делать, Бонавиа? Ну можно ли доверять человеку, который три дня подряд не прикладывает ни к чему рук, забыл о своих обязанностях в хозяйстве, забросил цитрусовый сад, пастбище? Могу я быть довольным пахарем, который три дня сидит в Палермо и обсуждает с чиновниками высоту какой-то волны?.. Чего ты добиваешься, Бонавиа, всеми этими разъездами?» Альфио попробовал было подать ему свое ходатайство о денежной ссуде всего только на материалы для ремонта дома: «Если б ваше сиятельство смогло бы…»

Но его сиятельство ответило, что оно не банк, а вот Бонавиа должен уже опомниться и не лезть к людям с этим делом. Чтоб заслужить помощь, надо работать. Самое скверное произошло тогда, когда, исчерпав все аргументы, молодой барон крикнул: «Или измеряй волны, Альфио, или работай на моих полях!.. Середины нет». Вот тогда Альфио всерьез разозлился.

Трудно объяснить, каким образом этот разговор стал известным всей деревне, ведь в поле при этом никого не было. Все жители Соланто знали его от первого до последнего слова. Никто не сомневался в том, что раз молодой барон угрожал карабином своему батраку, значит, он его предупредил, что больше на работу не наймет, А сам Бонавиа рискует остаться навсегда без работы, если он до того разбушевался, что назвал знатного синьора сыном рогоносца.

Примерно в эти же дни отец Кармине получил «письмо из Палермо», документ, с которым он никогда уже не расставался. Ему принесли это письмо в скалы, в пещеру, где он укрылся. Он попросил кюре прочитать письмо. Пока тот пробегал послание, читая его про себя, чтоб, как он сказал, лучше разобраться и потом прочесть его Бонавиа, крестьянин уже по той мимике, с которой духовный отец отирал пот со лба и морщил брови, уразумел, что ему грозит новая беда. Но какая? Ему было невтерпеж, и он спросил: «Ваше преподобие, это относительно возмещения убытков?» Вместо ответа кюре завопил: «Свиньи! Преступники! Бедуины! Они мне из него убийцу сделают! Каторжника…» Конечно, он подразумевал начальство. Кого ж еще?

Альфио Бонавиа извещали, что его дом был разрушен волной потому, что построили его там, где не следовало этого делать. Расследование установило, что виноват сам истец, поселившийся без разрешения в месте, запрещенном для стройки. Поэтому он должен уплатить штраф, сумму которого в дальнейшем уточнят.

Вот почему еще один Бонавиа решился уехать. Что заставило его отдаленных предков направиться к землям Африки, что от поколения к поколению влекло всех Бонавиа в пыльные, бедные, грязные места, где они с трудом устраивались, где росли их дети, что заставляло их уезжать туда, как только объявляли о строительстве новой дороги, основании города или порта в необитаемых пустынях, — всему этому всегда была одна лишь причина: власть, грозящая оружием, штрафом, тюрьмой. Она и погнала отца Кармине в Америку, тогда еще настежь открытую для эмигрантов.

Бонавиа всюду говорил и повторял, что он не половая тряпка для чиновников, что он продырявит шкуру первому жандарму, который сунется к нему с повесткой о штрафе, что он предпочитает уехать навсегда, чем снашивать подметки об эту собачью землю, пусть она ему доводится родиной. Однако для отъезда нужно было добыть деньги.

Своеобразие этой истории в том, что именно дон Фофо дал эти деньги. Не из щедрости, конечно, а из благоразумия. Он просто представил себе своего бывшего пахаря примкнувшим к мафии, да к тому же достаточно хорошо знающим все доходы дона Фофо от земель, ферм и стада. Пожалуй, лучше было заплатить за паспорт для Альфио. Так дон Фофо и сделал. Для всех в Соланто было очевидно, что, не помоги он своему батраку уехать, Альфио вскоре очутился бы у ограды дворца с ружьем в руках, готовый к убийству.

Этот паспорт был необычайно щедрым подарком! Жить, любить, трудиться в другом месте — ведь это свобода… Отец Кармине после тщательного созерцания драгоценного документа зашил его в подкладку своей куртки и решил не вынимать из этого тайника до того дня, пока Мессинский пролив не останется позади. Он был из той породы людей, которые всегда ждут худшего. Паспорт могут ведь украсть, подделать, замазать… Вас могут избить на дороге иной раз просто ни за что, и нужно быть сумасшедшим, чтоб зачем-то вопить со всех крыш, что у тебя уже есть такая бумага, за которой люди охотятся годами. «В некоторых обстоятельствах следует знать, что бог нам дал язык не для болтовни». Кюре тоже так считал. Ни полицейскому, ни жандарму, ни чиновнику, дающему разрешения на выезд, ни морскому пограничнику, ни даже таможеннику не хотел Бонавиа показывать этот паспорт. «А что, если кому-нибудь из этих каналий в мундирах придет в голову проявлять излишнее рвение и он пристанет ко мне, ваше преподобие, и станет допытываться, что у меня за паспорт… «А ну, посмотрим… Покажи-ка… Где ты его добыл? Ах, в конторе по переселению… Где взял деньги на визу? У кого?»

А сколько еще неожиданностей может возникнуть в последнюю минуту, когда все вроде налажено, и вдруг чья-то рука хлопнет отъезжающего по плечу, этакая ручища какого-нибудь сукина сына, упитанная, помытая, в перчатке за государственный счет — словом, рука проклятого мерзавца, и ты услышишь: «Одну минуточку… Вы не умственно отсталый? А долгов у вас нет? А как с неоплаченными налогами? Имеются? Может, еще штраф какой-нибудь числится? Покажите-ка мне квитанции!» Не то, так это. Ведь такая жижа навозная готова любое божье созданье заточить в тюрьму до скончания дней.