Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

Кармине на мгновение замер, потом перестал поддерживать Флер, отпустил ее, и она рухнула на колени. Кто-то засмеялся, но даже дымчатые очки Кармине не скрыли, как ему это все неприятно. Смех затих. Кармине помог Флер встать на ноги, и в этот момент из лифта вышел молодой человек. Я успела заметить только, что это был смуглый брюнет с глазами, выражавшими одновременно холод и твердость.

— Хэлло, это ты, — сказал Кармине, хлопнув его по плечу. — Вот уж вовремя…

Как будто он раньте знал, что явится этот молодой человек… Как будто он сам все это подготовил и не сомневался в том, какое это произведет впечатление на Флер Ли. Он посмотрел в ее сторону. В ней произошел какой-то перелом, и по ее лицу лились слезы. То, что она, плача, произносила, утратило угрозу и злость. Она умоляла о помощи.

— Да, да… Спасибо. Помогите мне. Помогите… Я хочу отсюда уйти.

Кармине смотрел на нее с состраданием. Он разговаривал с ней так, как будто они были знакомы очень давно. И во всех его движениях сквозило что-то особое — желание подбодрить.

— Он пригодится вам, Флер. Проводит вас домой. Это Тео, мой племянник…

Кармине стоял перед ней такой красивый, смуглый, похожий на ангела-воителя. Ну что было так беспокоиться о Флер Ли? В этом человеке открылось что-то новое, сознательное, сильное, и в то же время он был полон тревоги… Его можно было сравнить с атлетом, насторожившимся в ожидании предстоящих трудностей.

— Иди, Тео, — сказал он с видимым усилием. — Я тебя здесь обожду.

Потом добавил тихим голосом:

— Но поскорей, пожалуйста. Спасибо тебе… Как будто я вернулся к старым кошмарам. Я больше этого не вынесу.

Флер Ли позволила Тео резкими толчками протолкнуть ее к лифту, и он засунул туда эту жалобно стонущую ношу. Двенадцать уже давно пробило. Усы господина Мак-Маннокса по-прежнему стояли в карауле на панели из красного дерева, только увидеть их было трудно — так был наполнен воздух табачным дымом.

«Cover girls» спорили о какой-то несмываемой косметике, но перестали, как только послышалась музыка. Как будто она помешала им болтать о краске… С неменьшим пылом они принялись беседовать о новом рекламируемом методе для похудения.

Кто уйдет последним — на это в течение нескольких часов не могли решиться еще многие гости.

Когда дверь закрылась и победитель сего нелепого турнира удалился, тетушка Рози ничком повалилась на диван в своей гостиной и не могла даже поднять в последний раз бокал в память мистера Мака.

Понадобилась Этель, чтобы помочь ей добраться до постели.

* * *

То, что теперь последует, было мне рассказано позже в ответ на мои вопросы. Если я говорю сейчас о том, что впоследствии узнала о Кармине Бонавиа, — это с целью рассеять сомнения, которые он вызвал, и заставить читателя не разделять недоверие, проявленное к нему на том вечере, где я встретила его впервые.

У миссис Мак-Маннокс его никто не знал да и не стремился узнать. Это был «гвоздь программы», номер с риском, за которым наблюдали издали, удачная находка, давшая возможность на следующий же день обогатить собственными выдумками все сплетни на его счет. И все. С таким волнением следят обычно за укротителем, жонглером, эквилибристом. Но кто же захочет идти за кулисы с ним здороваться?

Для Бэбс дело обстояло сложнее: она расплачивалась за позволенную себе вольность. Пригласила в гости человека сомнительного… «Ураган Кармине», «Кармине Великий» — так величали его в той прессе, которая возносила его до облаков; для других газет он считался «вызывающим беспокойство синьором Б.», «человеком в дымчатых очках», не говоря уже о тех, кто откровенно называл его пиратом, полностью прогнившим типом, или о других, кто из позерства или благоразумия заявлял: «Ничего, ну совершенно ничего о нем не знаем», и тем самым только обогащал распространенные о нем легенды.

Все разговоры о нем обычно начинались со слов: «Говорят», «Ходят слухи» — потому что, повторяю, никто не знал его лично. В этом обществе, где любые откровения принимаются с повышенным интересом, каждый имел право интересоваться прошлым, настоящим и будущим ближнего, а вот молчание Кармине делало его человеком сомнительным. Молчит — значит, боится, чтоб чего-то не узнали. Просто забывали, что он выходец из страны, в которой молчание заменяет мораль и закон… Но я это понимала и совершенно не удивлялась тому, что в ожидании Тео мы почти не разговаривали. Первая встреча с Кармине не произвела на меня большого впечатления. Когда же, несколько недель спустя, я увидела его на тротуаре Малберри-стрит, то не сразу узнала.

Впрочем, это естественно. В своем черном костюме на Малберри-стрит он тотчас бросался в глаза. Самая примечательная фигура на улице… У тетушки Рози он не обращал на окружающих никакого внимания. Может быть, именно это было наиболее существенной чертой его обаяния — всегда казалось, что он думает о чем-то другом и даже не слушает ответов на те вопросы, которые сам задавал. Меня он спросил:

— И часто вы посещаете такие вечера?

— Я здесь по делам службы…

Это его, видимо, не заинтересовало. Во всяком случае, так можно было думать, потому что он молчал. Окинув присутствующих взглядом, мрачно сказал:

— Что за балаган… Терпеть не могу подобные вещи.

— Я тоже, уверяю вас…

Я ограничилась кратким замечанием, хотя мне захотелось поблагодарить его за помощь, оказанную Флер Ли. Но я этого не сделала. Принимать комплименты от незнакомой женщины — нет, это был не такой человек.

— Вы говорили, что по делам службы здесь, — сказал он, как будто ему вдруг вспомнились мои слова. — Я тоже… Где же вы служите, чем занимаетесь?

— Если я назову вам свою профессию, вы расскажете о себе?

— О, я… Я вождь племени.

Мы оба смеялись.

Было ясно, что моя профессия его вовсе не интересует. Он поискал в кармане записную книжку, нашел сегодняшнее число и объяснил мне, чем заполнен вечер вождя племени. Тут бы и ночи не хватило. Ему следовало присутствовать в Гринвич-вилидж на выборах «мисс Битник», появиться на концерте, посвященном выпуску первой пластинки певца Карузо, сказать несколько слов на ежегодном банкете Лиги суфражисток, а на остальное было уже просто поздно… Дискуссия о святости матушки Кабрини[9], конечно, уже закончилась… А ложа Сынов Италии, отмеченная на полях записной книжки тремя точками, наверно, давно заперта. Ни одной потерянной минуты — вот о чем свидетельствовал этот список посещений. Он внезапно заторопился, так как появился Тео. Подошел к двери, но вдруг резко остановился.

— А вы? — спросил он. — Вы все еще не сказали мне, что вы тут делаете?

Я коротко ответила. Он казался удивленным.

— Трудно предположить, что вы этим занимаетесь. Я ожидал, что Жанна Мери — это кто-то из местных… Какая-нибудь богатая дама, путешествующая на свои средства и скрывающая свое имя. А вы из Палермо… Не мог даже предположить… Из Палермо.

Голос его немного дрожал при слове «Палермо». Как будто бы это заставило его столько вспомнить. Так много, что и рассказать трудно. Но может быть, это мне показалось. Кармине, овладев собой, спокойно сказал:

— Это дает мне некоторое преимущество, мы еще, конечно, встретимся… Мое дело не позволяет мне пренебрегать этими людьми.

Он еще раз окинул взглядом гостей.

— Пока же я беру вас под свое покровительство, — добавил Кармине.

Бог Солнца обращался к затерянной планете и дарил ей светило, вокруг которого надо вращаться…

Я увидела перед собой нового Кармине — в нем была грусть, которую всегда несет в себе свет юга.

Прощаясь, он низко поклонился тетушке Рози — этот вежливый жест казался даже несколько чрезмерным, но она сделала вид, что вообще не видит и не слышит и всецело поглощена беседой. Однако она его видела и следила за ним взглядом, пока он не удалился. Было очевидно, что он ей не нравился.

Часть II

Глава I

Мы люди беспокойные, нам кажется, что всюду лучше, чем в нашей стране.

Чезаре Павезе

Кармине Бонавиа родился в Нью-Йорке. Его отец сицилианец пахал земли одного барона до того самого дня, когда разбушевавшаяся морская стихия заставила его убедиться, что Сицилия в нем совсем не нуждалась. Это произошло в Соланто. Альфио Бонавиа решил эмигрировать и был не первым и не последним, избравшим этот удел. Но те, кто предшествовал ему на этом пути, все эти Бонавиа прошлого века, бродяжничающие матросы с Красного моря, извозчики из Джибути, продавцы открыток, поджидавшие в бухте Мальты прихода английских крейсеров, те, кто дробил камни в Тунисе, работая на французов, и другие, что выбивали пыль из ковров в английских клубах Каира, или же те, которые промышляли сомнительными спекуляциями в Марселе, Адене или где-то еще, — все эти Бонавиа, соблазнившись свободой, чтоб выбраться, должны были отчалить в лодке — своей или украденной. Совесть у них была чиста. Они не то чтоб стремились покинуть родные места, нет, просто были вынуждены сделать это из-за узаконенной несправедливости. Их заставили уйти в изгнание решения, которых нельзя было изменить. Присоединение к Италии в 1860 году. Обязательная воинская повинность 1861 года. «Вы умрете за свою родину». Но разве они ее признавали, эту родину? И эти налоги, и этот голод, и эти засухи… Холера в 1887 году. Землетрясение в 1908-м. История всех Бонавиа тесно связана с бедствиями, против которых были бессильны все святые. Хотя святых из Соланто в Сицилии баловали больше, чем всюду. Любой случай шел в ход, чтоб извлечь их из ниш на свет божий и нести в процессиях, высоко подняв в руках, всю дорогу следуя босиком. Сколько шествий, сколько кортежей, сколько даров, сколько жертв… Любой Бонавиа был готов снять с себя последнюю рубашку, чтобы украсить святых бумажными цветами или устроить фейерверк в их честь. Но и святые иной раз оставались глухи. Устав ждать, очередной Бонавиа решал стать чужеземцем. И тотчас же скандальная тень грозно нависала над беглецом, власти начинали смотреть на него с подозрением. Все изменилось в Сицилии. Под предлогом порядка и прогресса на континенте уж не знали, что и придумать, чтобы силой приковать людей к их нужде. Виза, паспорта, разрешение на эмиграцию — как всем этим обзавестись, если едва хватает на еду? В начале века все это еще можно было как-то уладить. Береговая стража служила без особой старательности. Беспечно плавать за государственный счет — это можно назвать делом? Они сами знали, что их не уважают. И от Катаны До Мессины, от Палермо до Трапани те, кто охотился за непокорными, те, кто обыскивал, те, кто уговаривал их, делали это с ленцой, сонливостью, порой с жалостью и умели на многое просто закрывать глаза. Они соблюдали часы перерыва на обед и послеобеденный отдых, возвращались в порт, чтоб поесть, а ночью… Ночью море, конечно, никому уже не принадлежало. И многим из рода Бонавиа удалось направить свою лодку к желанным берегам… А затем настали времена, когда подпольно покидать Сицилию было уже операцией опасной, на море за беглецами следили внимательно. Именно тогда и пришел тот черный день, когда несчастье появилось перед Альфио Бонавиа в виде гигантской морской волны, унесшей его дом и все его имущество. Волна… Волна… Однако это еще нужно было доказать. Вот так выглядел вердикт муниципалитета Соланто, подчеркивавший следующее обстоятельство: Альфио Бонавиа не должен питать иллюзий; речь идет о волне, а вовсе не о наводнении, как он заявлял. Нельзя смешивать одну-единственную и к тому же совсем обычную волну с грандиозной морской катастрофой, чудовищным подъемом уровня моря, опустошающим дома, поглощающим все живое, смывающим людей и оставляющим на волю воли трагическую флотилию кроватей и колыбелек. Нет, милый человек, не о чем говорить. Волна, всего лишь волна. А волны не дают права на возмещение убытков. Если ваш дом рухнул, сами виноваты. Значит, плохо строили. Первая волна его смыла… Государство не может нести за это ответственность. Государство? А при чем оно тут? Ах, так, тогда чихал я на ваше государство… Хватит вам Бонавиа… Рассуждайте, как порядочный христианин, черт вас побери.