Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

Альфио Бонавиа извещали, что его дом был разрушен волной потому, что построили его там, где не следовало этого делать. Расследование установило, что виноват сам истец, поселившийся без разрешения в месте, запрещенном для стройки. Поэтому он должен уплатить штраф, сумму которого в дальнейшем уточнят.

Вот почему еще один Бонавиа решился уехать. Что заставило его отдаленных предков направиться к землям Африки, что от поколения к поколению влекло всех Бонавиа в пыльные, бедные, грязные места, где они с трудом устраивались, где росли их дети, что заставляло их уезжать туда, как только объявляли о строительстве новой дороги, основании города или порта в необитаемых пустынях, — всему этому всегда была одна лишь причина: власть, грозящая оружием, штрафом, тюрьмой. Она и погнала отца Кармине в Америку, тогда еще настежь открытую для эмигрантов.

Бонавиа всюду говорил и повторял, что он не половая тряпка для чиновников, что он продырявит шкуру первому жандарму, который сунется к нему с повесткой о штрафе, что он предпочитает уехать навсегда, чем снашивать подметки об эту собачью землю, пусть она ему доводится родиной. Однако для отъезда нужно было добыть деньги.

Своеобразие этой истории в том, что именно дон Фофо дал эти деньги. Не из щедрости, конечно, а из благоразумия. Он просто представил себе своего бывшего пахаря примкнувшим к мафии, да к тому же достаточно хорошо знающим все доходы дона Фофо от земель, ферм и стада. Пожалуй, лучше было заплатить за паспорт для Альфио. Так дон Фофо и сделал. Для всех в Соланто было очевидно, что, не помоги он своему батраку уехать, Альфио вскоре очутился бы у ограды дворца с ружьем в руках, готовый к убийству.

Этот паспорт был необычайно щедрым подарком! Жить, любить, трудиться в другом месте — ведь это свобода… Отец Кармине после тщательного созерцания драгоценного документа зашил его в подкладку своей куртки и решил не вынимать из этого тайника до того дня, пока Мессинский пролив не останется позади. Он был из той породы людей, которые всегда ждут худшего. Паспорт могут ведь украсть, подделать, замазать… Вас могут избить на дороге иной раз просто ни за что, и нужно быть сумасшедшим, чтоб зачем-то вопить со всех крыш, что у тебя уже есть такая бумага, за которой люди охотятся годами. «В некоторых обстоятельствах следует знать, что бог нам дал язык не для болтовни». Кюре тоже так считал. Ни полицейскому, ни жандарму, ни чиновнику, дающему разрешения на выезд, ни морскому пограничнику, ни даже таможеннику не хотел Бонавиа показывать этот паспорт. «А что, если кому-нибудь из этих каналий в мундирах придет в голову проявлять излишнее рвение и он пристанет ко мне, ваше преподобие, и станет допытываться, что у меня за паспорт… «А ну, посмотрим… Покажи-ка… Где ты его добыл? Ах, в конторе по переселению… Где взял деньги на визу? У кого?»

А сколько еще неожиданностей может возникнуть в последнюю минуту, когда все вроде налажено, и вдруг чья-то рука хлопнет отъезжающего по плечу, этакая ручища какого-нибудь сукина сына, упитанная, помытая, в перчатке за государственный счет — словом, рука проклятого мерзавца, и ты услышишь: «Одну минуточку… Вы не умственно отсталый? А долгов у вас нет? А как с неоплаченными налогами? Имеются? Может, еще штраф какой-нибудь числится? Покажите-ка мне квитанции!» Не то, так это. Ведь такая жижа навозная готова любое божье созданье заточить в тюрьму до скончания дней.

К счастью, в то лето бог ниспослал Сицилии просто смертельную жарищу, и дон Фофо, которому нужно было отправить сотню голов скота в прохладу на возвышенности Чивитавеккьи, согласился доверить стадо Бонавиа. Молодой барон не хотел спорить с кюре, который просил его: «Забудьте все оскорбления, ваше сиятельство, пусть сердце ваше наполнится милосердием». Кроме того, дон Фофо мечтал отделаться от этого буйного Бонавиа. Так что засуха в этот раз стала доброй феей хоть для одного из Бонавиа.

— Умру, но не заговорю с ним. Но если я встречу его, святой отец, пусть узнает, чем я плачу за оскорбление, как он смел обозвать меня…

Молодой барон при этом немного снижал голос и бил ладонью по своему карабину, чтоб кюре уразумел — ничто уже не помешает Фофо выполнить свое намерение.

— Свой долг я знаю, — заключал барон. — Я и не думал оставить его подыхать с голоду.

Альфио Бонавиа, узнав о работе, которую ему предложили, ответил, что молодой барон ему настолько противен, что он не может даже смотреть на его имя, написанное на стене, однако добавил:

— Его овцы доберутся до континента здоровыми и невредимыми…

Кюре вздохнул с облегчением. Все шло так, как он хотел, дело улаживалось. Эти двое уже настолько враждовали, что, если бы они повстречались, не миновать крови. Но Альфио уедет завтра. Стало быть, хоронить никого не придется. А потом пусть живут, как считают нужным для своей чести. Альфио эмигрирует, а молодой барон останется в Сицилии. Все ведь могло обернуться хуже, гораздо хуже.

К вечеру Альфио направился в Палермо. Стадо подымало пыль на дороге, и она висела в горячем воздухе плотным облаком. Сквозь эту дымку Альфио Бонавиа смотрел на свою деревню. Вон на том месте люди ведут долгие вечерние разговоры. А у той стены сидят мужчины в ожидании работы, дальше видны крыши, террасы, приоткрытые окна, в которых мелькают женщины, еще дальше — засушливые поля, пустынные дороги, окаймленные, как всегда, колючими изгородями барбариса, люто выпустившего наружу все свои когти, еще дальше в сторонке малозаметный перекресток, где под деревом иногда останавливались кочующие проститутки, приезжающие сюда из Палермо на телегах, а еще дальше простираются все эти близкие сердцу, залитые солнечным светом пейзажи. А пыль все плотней собиралась вокруг пастуха, следовавшего за стадом, этого Бонавиа, который шел рядом с желтой изголодавшейся собакой и своим младшим братом Калоджеро — вторым Бонавиа. В обратный путь со стадом Калоджеро уже пустится один. Облако пыли подымалось все выше, ширилось, обволакивая все видимое, а сердца этих двух людей жгла мысль о том, что один из них — старший, Альфио, — навсегда покидает Сицилию.

* * *

Барона де Д. нельзя уподобить тем эпизодическим персонажам, которых писатель, едва представив читателю, сразу же покидает. То, что будет происходить с этим сицилийским аристократом в последующие двадцать-тридцать лет, требует, чтобы нить нашего рассказа пока была прервана. Оставим Альфио Бонавиа в тот момент, когда он решил предпринять свое путешествие. Пусть пока он бредет со стадом к Чивитавеккьи; предоставим ему возможность еще раз прижать к сердцу юного Калоджеро, который беспокойно глядит на него исподлобья, размышляя о том, что же будет, когда он останется один со стадом, братьям предстоит разлука… Давно известно, что человек не создан для счастья. Без нас Альфио начнет привыкать к городской жизни. Он еще не умеет читать. Написанные крупными буквами объявления, висящие у входа в церкви, для него еще немы. А в них сказано, когда отправляются в Новый Свет корабли, дата отъезда и стоимость билета.

В этом рассказе не будет упомянуто ни о том ужасном ожидании, которое пришлось испытать ему в Генуе, в одном из ночлежных домов, где в каждой комнате спят по сорок человек, ни о тех долгих днях, которые провел он в Марселе, берясь за любую работу. Обойдем в нашем повествовании все эти пережитые им беды. Пусть читатель поймет, что в начале нашего века слово «погрузился» было отделено огромным расстоянии от слова «прибыл». Еще нужно было выжить в трюме, лишенном воздуха, не умереть от скудного корабельного пропитания, не стать жертвой какой-либо эпидемии. Имелись еще и другие варианты в зависимости от корабля и времени года. Случалось, капитаны считали себя счастливчиками, если им доводилось доставить к концу пути хотя бы десять процентов своих пассажиров. Но физическая выносливость Альфио и то, что вся его жизнь была полна лишений, помогли тому, что в Нью-Йорк он добрался живым и здоровым. Никогда бы молодому барону де Д., породистому, хрупкому, как помнит читатель, не перенести стольких тягот.

Его редко называли в Соланто барон де Д., чаще — дон Фофо или господин дон Фофо, или еще «наш маленький барон», и это определение совсем не имело отношения к его росту: он отличался представительностью не по возрасту, он был ровесником Альфио, значит, в ту пору ему было около двадцати лет, — просто сицилийская традиция наделяет вечной юностью всех мужских потомков человека благородного рода. Никто в Соланто не имел большего веса, чем отец дона Фофо подлинный барон де Д. — глава всей фамилии, владелец полей, ферм, лодок в порту и даже сетей, — это он давал работу всему краю. Но и этого еще не достаточно для понимания всей значительности этого человека, ибо зависела она не только от положения или состояния, но и от его личного несчастья, ведь в Сицилии к несчастью относятся по-иному, чем в других местах. Здесь фатализм господствует над умами и обременяет их множеством мучительных предчувствий, и, за неимением другого довольствия, сицилиец живет именно этим. Хотя бы в этой области он не обделен, несчастий ему хватит в изобилии. Уйти от несчастья немыслимо, кем бы ты ни был. Тут для богатых и бедных различия нет. Поэтому беда, обрушившаяся на знатного барона де Д., только возвысила его во мнении людей, сделала его в их глазах еще значительней. В судьбу его вкралось несчастье, обычное, банальное, которое могло случиться с любым из обитателей Соланто.