не зная, когда восходит и заходит солнце. По моим прикидкам, может, четыре или пять дней. Все, что я знаю, это то, что мой отец сделал все, что в его силах, чтобы мы страдали.
Едва наши тела коснулись бетона наших камер, как у Маркуса начали проявляться признаки инфекции. Мы все были заражены, и, верный своей сволочной натуре, мой отец пришел и предложил нам антибиотики и бинты, чтобы перевязать наши раны, но у этого мудака хватило медикаментов только на двоих, так что, несмотря ни на что, нам пришлось сидеть здесь и смотреть, как умирает наш брат.
— ШЕЙН, — рычу я, зная, что в этом нет смысла. Она, блядь, меня не слышит. Что бы он ни вколол ей, это вырубило ее, но я должен попытаться. Она должна сопротивляться. Это наш единственный гребаный шанс.
Голова Маркуса резко отрывается от пола, мокрая от пота, когда его умирающие глаза осматривают открывшуюся перед ним сцену.
— Шейн? — спрашивает он, его глаза расширяются от страха, он выныривает из своей галлюцинации и быстро понимает, что это не гребаный сон, что она прямо здесь, перед нами. Так близко, но так чертовски далеко. Это жестокая гребаная пытка. Возможно, он и протянул так долго, но, наблюдая, как этот мудак нависает над ней с болезненным восторгом, сверкающим в его глазах, он пожалеет, что не умер.
По лицу Маркуса пробегает ужас, он чувствует ту же волну беспомощности, что и мы с Романом с той самой секунды, как она появилась здесь.
— Нет, — вздыхает он, просовывая руку под себя, чтобы перетащить свое тяжелое тело через камеру, пытаясь подобраться ближе к решетке, ближе к нашей девочке.
Мой отец сделал все возможное, чтобы оттянуть его смерть. Он давал ему достаточно воды, чтобы поддерживать жизнь, но недостаточно, чтобы облегчить его страдания. С каждой минутой ему становится все хуже, каждую минуту он умоляет о сладком облегчении смерти.
Если бы я мог, я бы, черт возьми, сделал это для него. Я бы обхватил руками голову моего брата и в одно мгновение свернул ему шею, избавив его от страданий, и, черт возьми, я знаю, что Роман думает о том же самом, блядь. Он моя кровь, мой брат во всех смыслах этого слова. Он прикрывал мою спину всю мою гребаную жизнь, и как бы сильно меня это ни убивало, я сделал бы это для него.
Я в ужасе смотрю, как руки моего отца скользят под ее телом, и качаю головой, когда он поднимает ее с пола, угрожая забрать единственное, что действительно имеет значение в этом гребаном мире.
— Нет, нет, нет, — выдыхаю я, испытывая страх, подобного которому я никогда раньше не испытывал.
Шейн лежит на руках моего отца, ее голова откинута назад под неудобным углом, и мне хочется закричать от беспомощности, болезненно бьющей по моим венам. Даже когда ее держали в подземельях моего отца, я не чувствовал себя настолько беспомощным. Я знал, что она переживет это, но это… это уничтожит ее.
Маркус смотрит на моего отца со слезами на глазах.
— Не делай этого, — умоляет он. — Возьми меня. Я все равно мертв. Пытай меня, перережь мне глотку, играй в любые больные игры, только не впутывай ее в это.
Моя грудь болит от его гребаных слов, но я не смею заставить его остановиться. Как бы отвратительно это ни звучало, Маркус мертв, и если он готов провести свои последние часы на земле в самых страшных мучениях, чтобы спасти любовь всей моей жизни, то я не собираюсь говорить ему "нет". Он знает, что, когда придет время, мы выполним свои обещания и наш отец заплатит за это. Маркус непоколебимо верит в нас, как и мы с Романом, если бы оказались на его месте.
Но, черт возьми… потерять Маркуса?
Я не могу. Мысль о том, что я отдам его в руки моего отца, заставлю его страдать еще больше, чем он уже страдает, вызывает глухую боль в моей груди. Это должно произойти быстро. Его нужно избавить от страданий.
Отец поворачивается, чтобы уйти, и я чувствую, как сдаюсь, зная, что именно он планирует сделать с ней. Он только и делал, что мучил нас своими играми, объяснял нам в мельчайших подробностях, что он планирует с ней сделать, и это реальность, которую я просто не могу принять.
Он смотрит на Маркуса сверху вниз с жалостью, но я не упускаю из виду смех в его глазах.
— Какая пустая трата времени, — говорит он, глядя на своего сына, когда перемещает Шейн у себя на руках и достает пистолет. Во мне вспыхивает волна надежды. Все, что ему нужно сделать, это нажать на курок, и Маркус избавится от этой агонии. — Я должен избавить тебя от страданий, — говорит мой отец, направляя пистолет прямо на Маркуса для смертельного выстрела. — Мне следовало бы усыпить тебя, как гребаное животное, но я с тобой еще не закончил. Это надолго, сынок.
И с этими словами он исчезает в темноте, забирая с собой нашу девочку.
Роман падает на колени, отчаянно хватаясь за прутья, его голова падает вперед, а Маркус плачет в камере рядом со мной. Это, блядь, убивает меня.
Я, спотыкаясь, возвращаюсь в глубь камеры, пока не ударяюсь спиной о бетон, а моя голова падает назад с тяжелым стуком.
— Мы подвели ее, — бормочу я, зная, что они думают об этом и чувствуют это так же сильно, как и я.
Мы ни черта не можем сделать. Она должна была, блядь, послушаться, когда мы сказали ей бежать и никогда не оглядываться. Она чертовски упряма, и, несмотря на то что мы не озвучивали свои опасения, мы знали, что есть вероятность того, что это может случиться, что она глупо рискнет всем только ради шанса, спасти нас из этого ада.
— Он собирается… убить… — Маркус прерывается, у него нет сил продолжать борьбу, но ему и не нужно, я точно знаю, что он хотел сказать, потому что я чувствую это так же сильно, как и он, эти слова практически выжжены на моей коже.
Мой отец собирается убить Шейн Мариано, и ему это чертовски понравится, но только после того, как он лишит ее всех остатков достоинства и воли к жизни, которыми она обладает. Он собирается уничтожить ее.
Роман медленно качает головой, призывая всю свою энергию, чтобы просто поднять глаза и встретиться с нами взглядом через темные камеры.
— Нет. Нет, — говорит он, отказываясь в это верить. — Шейн