Гончаров первый дал сценическую жизнь прозе Василия Шукшина ("Характеры"), вернул зрителю забытую пьесу Юрия Яновского ("Дума о Британке"), осуществил получившую широкое признание постановку пьесы Афанасия Салынского "Мария", обратился к политическому памфлету Генриха Боровика "Три минуты Мартина Гроу". Добавим к этому перечню инсценированный и поставленный Марком Захаровым фадеевский "Разгром" — революционное прошлое и живая современность занимают ведущее место в творчестве театра, руководимого Гончаровым. А. Гончаров одним из первых проложил путь на сцену пьесе Теннесси Уильямса "Трамвай "Желание" и отважился на создание силами актеров драмы музыкального спектакля "Человек из Ламанчи"; он сумел вдохнуть новые и неожиданные силы в пьесу С. Найденова "Дети Ванюшина", казалось бы, невозвратимо канувшую в Лету...
Эти работы, каждая по-своему, раскрывают устремленность режиссера к большим проблемам времени, твердую его решимость строить театр обостренно современного звучания, всецело обращенный к мысли, чувству и опыту сегодняшнего театрального зрителя. Следует сразу же отметить, что любой спектакль Гончарова нацелен на зал, самым активным образом вовлекает аудиторию в сферу своего воздействия. Зритель Театра Маяковского как бы ощущает себя участником партийного собрания в "Марии", гражданином героической народной республики в Британах на представлении пьесы Яновского... Отсюда и доступность, ясная доходчивость, которые свойственны спектаклям режиссера и которые входят важнейшей частью в его сценическую эстетику.
При всей наглядной широте репертуарных вкусов Гончарова ему, как справедливо отмечалось, присуща страстная приверженность "утверждающему началу", "неприязнь к идейной и жанровой зыбкости, к размытым формам искусства". Гончарова отличает особая, незамутненная ясность взгляда на окружающую действительность и ее проблемы, творческая запальчивость и темперамент художника-публициста, воспринимающего жизнь как борение контрастных начал, как столкновение прямо противостоящих сил. Чаще всего это борьба поэзии и прозы, поединок окрыляющей мечты и деловитой трезвости, конфликт дальнозоркой и мудрой веры и слепого мелочного бездушия.
В "Детях Ванюшина" Гончаров разоблачает мещанство, решительно отказывая мещанину в праве на личную трагедию и язвительно издеваясь над его злоключениями. В "Думе о Британке" он творит поэтичную легенду о том, "как летело время весело и грозно" в далекие и пламенные годы. Гончаров испытывает гражданское мужество прокурора из американского городка Веллингтона, оставляя Мартина Гроу один на один с его совестью, ставя его перед необходимостью выбора; он заставляет бандитов, воров, проституток, томящихся в застенках испанской инквизиции, выбирать между вдохновенными грезами Алонсо Ки-хано Доброго и бесплодным реализмом Самсона Карраско. Режиссер воспринимает содержание пьесы Уильямса с жесткой определенностью: хрупкая духовность из последних сил сопротивляется в его спектакле грубому натиску животного начала, изнемогает и, несмотря ни на что, торжествует. Умение мечтать и способность жить интересами окружающих было тем главным, что режиссер оценил в героине пьесы А. Салынского — секретарь райкома Мария Одинцова в немногих словах выразила суть, сердцевину дела, которым занята она и такие же, как она: "Душу человеческую строим". Обретение мечты, способной осветить жизнь и наполнить ее высоким смыслом, становится ведущей темой "Характеров"...
Да, Гончаров не скрывает своих пристрастий и антипатий. Его спектакли полнятся энергией высокого напряжения — энергией утверждения и отрицания. Схватка полярных сил всякий раз сызнова разгорается в том или ином повороте и освещении в каждой новой его работе. Эта схватка, как кажется Гончарову, насущно необходима для реализации идеалов и идейно-художественных принципов его режиссуры.
Рядом с Дон Кихотом — Сервантесом должен возникнуть в спектакле Самсон Карраско— Герцог; рядом с "избитой, измордованной" жизнью Бланш — пышущий здоровьем, самодовольством и злобой Стенли; рядом с Одинцовой — Добротин (хотя, разумеется, в пьесе А. Салынского эти образы не только противостоят, но и дополняют друг друга). Трудно представить себе сколько-нибудь значительное и длительное ослабление того разоблачительного пафоса, который зримо реализуется в потоке комических подробностей спектакля "Дети Ванюшина". Невозможно хотя бы в частностях пересмотреть звуковую партитуру "Думы о Британке": баллады, песни, могучие хоры— и свист пуль, грохот разрывов, которым аккомпанирует алое зарево, то и дело затопляющее пространство сцены...
Разумеется, не стоит настаивать на том, что ведущая черта дарования Гончарова — публицистичность, хотя очевидно, что в центре интересов и внимания режиссера постоянно оказываются вопросы если не всегда политического, то обязательно общественного значения. Они решаются им с энергией и пафосом, естественными у художника, твердо уверенного в конечных целях и завершающих выводах. Однако как бы ни определять эту черту, трудно спорить с тем, что спектаклям режиссера присуща внутренняя антитетичность. Она проявляется и в резкости конфликтов, и в явности противопоставлений, и в том, что герои, которых чаще всего избирает Гончаров, склонны к упрямству, упорству и менее всего склонны к компромиссу (будь то мечтатель Дон Кихот или, напротив, неудачно покушавшийся на самоубийство земной и властный купец Ванюшин), и в том, наконец, что каждая из конфликтующих сторон чаще всего воплощает один какой-либо аспект темы, заинтересовавшей режиссера.
Мотивы, на которых Гончаров строит свои спектакли, в большинстве мотивы простые, порождающие ощущение сложности целого только тогда, когда их предъявляют разом, когда они звучат одновременно, вступают в соперничество. И освещение носителей этих мотивов в постановках Гончарова соответственное, не оставляющее места для сомнений, на чьей стороне находится автор спектакля. Режиссер в полной мере владеет искусством настроить и сориентировать зрителя в первые же минуты спектакля. Эти минуты Гончаров особенно ценит, хотя бы потому, что они первые и дают ему возможность без промедления ввести аудиторию в общую эмоциональную атмосферу спектакля, дать представление о его теме еще до начала действия. Вспомним иронический парад-алле приказчиков на фоне аляповатых ванюшинских вывесок, сказовую взволнованную запевку трех музыкантов в "Думе о Британке", серебряный голос трубы и песню о Марии. Столь же определенен режиссер и в финалах, которые всегда недвусмысленно и до конца исчерпывают тему, завершают действие многозначительным и весомым акцентом, а порой и прямым обращением в зал. И в этой простоте исходных и основных мотивов, в ясности освещения персонажей, в жесткой определенности решений, которая более всего дает о себе знать в зачинах и концовках спектаклей, но распространяет свою власть не только на них, открывается художник Гончаров. Художник неизменных и откровенных пристрастий, защитник внятных и простых истин (здесь уместно вспомнить мысль Горького о том, что труднее всего усваиваются именно простые истины), для которого острота и четкость замысла чаще всего важнее многомерности мира пьесы и внутренней сложности персонажей, а последовательность и энергия осуществления этого замысла дороже смыслового, эмоционального и жанрового богатства драматургии, к освоению которого Гончаров, казалось бы, так настойчиво стремится.
Работы последнего времени говорят о стремлении Гончарова овладеть самым разнообразным жизненным и художественным материалом, расширить пределы возможностей своего искусства, атаковать все новые и новые темы и жанры. Режиссер обращается к сложнейшей пьесе Уильямса, намеревается создать в "Человеке из Ламанчи" своего рода "мистерию", комбинирует две редакции пьесы Найденова, задумывая решить эту сугубо бытовую драму в сложнейшем жанре трагикомедии, "иронического балагана".
На сцене Театра Маяковского один за другим появляются отмеченные блестящим постановочным и исполнительским мастерством спектакли. Они находят живой и восторженный отклик у зрителя и все же оставляют задачи, поставленные перед собой режиссером, открытыми.
В "Детях Ванюшина" режиссерское осмысление темы реализуется в серии сатирических образов и эпизодов (за исключением отдельных моментов, которые будут специально оговорены), в неиссякаемом потоке подчас резко гиперболизированных комических деталей. По мере развития сюжета спектакль все явственнее отклоняется от быта, движется к чистой комедийное™ (напомним подчеркнуто игровые моменты завершающих эпизодов и в их числе откровенно издевательский и очень смешной дуэт Инны и Константина). Должно быть, именно поэтому так противоречиво звучит финал спектакля: режиссер пытается и не может придать комическое освещение неудачному покушению Ванюшина на самоубийство. Как бы постановщик ни обосновывал этот смелый и неожиданный жанровый "сдвиг", в спектакле, по точному наблюдению критика, "слишком уж много шутовского и не хватает в нем какой-то человеческой ноты", что не позволяет ему подняться до трагикомического звучания. Любопытно отметить, что и в последней своей постановке классической комедии "Свои люди— сочтемся!" Гончаров пока что не нашел способа включить предфинальный обличающий и драматический монолог Большова в насмешливо-игровую стихию спектакля.