Люди приходили и приезжали в парк со всех сторон; пешком, в экипажах, омнибусах и на метро. По самым общим оценкам демонстрация собрала 300 тысяч человек. Один из репортеров говорил, что никогда не видел Гайд-парк таким переполненным: «Вот прачка идет за мужчиной, несущим небольшой плакат; а вот мальчонка, который надеется, что мы подарим ему восемь часов в день…» {51}
Выступали активисты профсоюзов — Бернс, Торн, Харди, Тиллетт, а также представители всех английских социалистических организаций. Лафарг и Эвелинг выступали с одной трибуны. Энгельс, присутствовавший, но не выступавший, отметил, что Лафарг хорошо говорил и, несмотря на свой резкий акцент, сорвал бурю аплодисментов. Тусси и Эд Бернштейн заняли соседнюю трибуну {52}. Со времени забастовки докеров Тусси стала одним из самых популярных ораторов в рабочей среде, а то, что она была женщиной, привлекало особенное внимание аудитории {53}. Приветствовав всех собравшихся, она сказала, что люди собрались не для того, чтобы выполнять работу политических партий, но чтобы защитить свой собственный труд. Себя она представила как члена профсоюза и социалистку; в своем выступлении она вспомнила, как когда-то в защиту сокращения рабочего дня выходила лишь горстка людей, затем — несколько сотен человек, в вот теперь — сотни тысяч. Закончила свое выступление она цитатой из «Маскарада анархии», оды Шелли, посвященной рабочим, убитым в 1819 году. Голос Тусси звенел над парком: «Восстаньте ото сна, как львы,… Вас много — скуден счет врагов!»[85]
Толпа откликнулась на эти слова восторженным ревом {54}.
Позднее Энгельс писал: «Чего бы я только не отдал, лишь бы Маркс был свидетелем происходящего. Даже я стал выше держать голову, когда уходил от перевернутых фургонов-трибун…» {55}
Энгельс отдавал себе отчет, что без четкого руководства и дисциплины растущее движение, вкусившее свободы, наверняка будет сопровождаться какими-то безрассудствами. Он пишет Либкнехту:
«Многие из этих людей имеют лишь добрую волю и благие намерения, которыми, как известно, вымощена дорога в ад. Было бы чудом, если бы они сейчас не пылали священным огнем — это судьба всех неофитов» {56}.
Он рассказывал одному голландскому коллеге, что третий том «Капитала» тяжким грузом лежит на его совести; он чувствовал, что этот том очень важен для понимания теорий Маркса, но для его публикации требовалось еще очень много работы:
«Некоторые части находятся в таком состоянии, что совершенно не готовы к публикации; их нужно полностью перечитать, разложить в иной последовательности, и как ты понимаешь, когда на карту поставлена такая работа, я не предприму ни единого шага без тщательных раздумий».
Он считал этот подход единственно правильным, поскольку работал от имени Маркса {57}.
После февральских выборов в Германии и возбуждения майских праздников Энгельс наконец-то мог сконцентрироваться на работе, во многом — благодаря Ленхен. Он говорил: «Если Маркс и имел возможность спокойно работать, как имею ее сейчас, на протяжении последних 7 лет, я — то это в значительной степени благодаря ей» {58}.
Энгельс и Ленхен были хорошими друзьями с 1845 года. Больше, чем друзьями — они были семьей. Они были даже похожи: оба любили выпить и подурачиться, оба были брезгливы. Ленхен очень хорошо понимала, что нужно Энгельсу для спокойной работы. К 1890 году она в своей вечной льняной косынке и с золотыми сережками-кольцами в ушах управляла всем домашним хозяйством и слугами, действуя, как настоящий матриарх семьи Маркс-Энгельс. Когда Лаура переехала в новый дом на востоке Парижа, в пригороде Перро, Ленхен отправилась помогать ей обустраиваться {59}. Когда Тусси и Эвелинг были на пике своей войны за доброе имя Эвелинга, Ленхен яростно защищала его в спорах с подругами по партии — так же, как Энгельс делал это среди мужчин {60}. Именно она любезно приветствовала на пороге дома в Риджентс-парк всех гостей Энгельса: убийц, революционеров, журналистов и политиков из всех уголков мира. Пусть разговор шел о политике — но если гость вдруг изъявлял желание петь, ему выказывали всяческое одобрение, и бордо всегда лилось рекой {61}. Бернштейн вспоминал, что к гостям Энгельса всегда было только одно требование: «они должны хотя бы отчасти соответствовать хозяевам в интеллекте» {62}.
Празднование Рождества под руководством Ленхен вошло в легенды. Все комнаты украшались зеленью, венки из омелы были стратегически расположены так, чтобы никто не мог пройти под ними, не получив обязательного поцелуя; столы ломились от угощения. Завершал трапезу всегда знаменитый сливовый пудинг Ленхен, который она посылала даже друзьям в Германию и Францию. Бернштейн вспоминал восторг Энгельса, когда в комнате гасили свет и вносили пудинг, окруженный голубоватым пламенем горящего рома {63}.
В 1890 году Ленхен исполнилось 70; как и Энгельс, она медленно сдавала. В октябре она слегла с болями в печени {64}. В начале ноября встревоженный Энгельс писал Лафаргу, что у Ленхен, кажется, возобновилась менструация, и она теряет много крови. Доктор не мог понять, в чем дело, а Ленхен не позволяла осматривать себя. Энгельс привел другого врача, и тот предположил, что у Ленхен заражение крови {65}. Два дня спустя, 4 ноября она умерла. У ее постели до последней минуты были Энгельс, Фредди, Тусси, Эвелинг и двое слуг. Много лет спустя, в письме Джонни Лонге Фредди напишет: «Последними словами моей матери было «Скажите Фредди имя…» Говоря это, она держала за руки меня и Тусси».
Предсмертная просьба матери будет преследовать его всю жизнь {66}.
Энгельс известил друзей и родных, что «дорогая, добрая, верная Ленхен ушла от нас». Он не делал этого много лет назад, после смерти Лиззи Бернс — не выражал так открыто боль утраты {67}. Другу в Нью-Йорк он написал:
«Мы провели вместе 7 счастливых лет в этом доме. Мы были последними из старой гвардии 1848 года. Теперь я остался один, опять один… Не знаю, как я с этим справлюсь». {68}
49. Лондон, 1891
Что за дураки сидят в этих правительствах! Они думают, что смогут остановить такое движение репрессиями!
Фридрих Энгельс {1}
Ленхен похоронили 7 ноября на Хайгейте, рядом с Марксом, Женни и их внуком Гарри. Когда Энгельс читал прощальную речь, на глазах у него были слезы {2}. Он описал жизнь Ленхен и те жертвы, на которые она пошла ради Женни и Маркса, разделив с ними жизнь в нищете, отказавшись от своего единственного ребенка — чтобы защитить Маркса от нападок его противников, а Женни — от мыслей о предательстве мужа.
«Только мы можем понять, что она значила для Маркса и его семьи — но и мы не в силах выразить это словами… До этого момента и в моем доме царил солнечный свет — теперь в нем темно!» {4}
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});