Лаура рассказывала о сломанных стульях и выбитых окнах. Поль сказал речь, но толпа желала слушать еще и еще и не расходилась, пока он не уехал.
«Пот бежал по лицу Поля; в одной руке он сжимал громадный букет цветов, другой поддерживал свою жену. Я думаю, он боялся, что нас растопчут, поскольку лицо у него было крайне несчастным, пока мы пробирались сквозь стену его не в меру активных избирателей».
Безумие продолжилось на улице, где мальчишки, женщины и девушки скандировали «Да здравствует Лафарг!» Когда Лафарги добрались до дома, толпа потребовала еще одной речи, что Лафарг и выполнил. Одна женщина сказала Лауре: «Если Лафарга уволят, в Лилле начнется революция» {41}.
После долгих лет ошибок и разочарований, после того, как она наблюдала своего мужа безработным и никому не нужным, реалистка Лаура должна была чувствовать в глубине души, что все происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой. Так оно и было.
Для начала Лафарга попытались лишить полномочий на основании того, что он родился на Кубе и, следовательно, не был французом {42}. Он защищался, говоря, что французами были его родители, что и по национальности он француз — и из-за этого серьезно поссорился с Энгельсом. Во время своей речи в подтверждение «французского происхождения» Лафарг — по сообщению Рейтерс — заявил, что не сражался за Францию против Пруссии, поскольку исполнял свой патриотический долг, ведя борьбу на секретном фронте и передавая сведения, полученные от прусских членов Интернационала французской стороне {43}. Если все так и было, то Лафарг, по сути, обвинил прусских товарищей в шпионаже и измене. Энгельс пришел в ужас от подобных заявлений, представив, как это будет использовано против социалистов в Германии. Он немедленно написал Лауре письмо с требованием объяснений {44}.
Лаура была потрясена. Энгельс позволил ей немного погреться в лучах славы Поля, чтобы через мгновение вырвать ее оттуда суровым выговором и серьезным обвинением. Она стремительно отвечает Энгельсу:
«Ты должен простить меня, если мой ответ продиктован более чувствами, чем разумом. Прости меня и за то, что я считаю обвинение несправедливым. Со слов репортеров из Рейтерс ты ссоришься с Полем по поводу, который я искренне считаю надуманным и недостойным. Я считаю, что мы с Полем много сделали и пережили достаточно — с тех самых пор, как приехали сюда, — для развития интернационализма — что, прежде всего, означает объединение Франции и Германии, — чтобы бросаться в нас такими обвинениями. Если бы Поль не был до конца честен в публичной политике, я не должна была бы находиться сейчас рядом с ним и жить с ним все эти годы, потому что своих собственных недостатков у него хватает! Прости, что говорю это, но твое письмо испортило мне краткий миг удовольствия от результатов выборов» {45}.
Лафарг убеждал Энгельса, что никогда не обвинял прусских товарищей в предательстве, и Энгельс объяснения принял. Конфликт был улажен {46}. Улеглись страсти и вокруг избрания Поля — его мандат был признан легитимным. Однако триумфов больше не было. Первое же выступление Лафарга в Палате депутатов принесло ему новое унижение.
8 декабря все взгляды устремились на него, когда Лафарг срочно попросил слова. Он внес предложение о полной амнистии для политзаключенных, а затем произнес крайне наивную речь о сущности социализма, призвав членов Палаты — в большинстве своем капиталистов — присоединиться к нему в борьбе за рабочий класс. Затем он вызвал бурю негодования среди «левых», которые могли бы поддержать его, объединись он с консервативной католической фракцией «христианских социалистов» и не подвергни критике приверженность «левых» к идее разделения церкви и государства {47}.
С самого начала выступления Лафарга в зале начались перешептывания, которые быстро переросли в ропот и крики негодования. Депутаты принялись обвинять друг друга в поддержке этого выскочки. В зале заседаний стоял крик — Лафарг тоже пытался, довольно бессвязно, перекричать протестующих {48} — до тех пор, пока председатель собрания, радикал Шарль Флоке (по словам Лафарга, отпускавший ему в спину язвительные реплики во время выступления) не призвал его вернуться к теме. На следующий день Лафарг описал происходившее в зале заседаний в письме Энгельсу, как «взрыв динамита» {49}. В общем-то, так все и было — только не совсем так, как это подал в письме Лафарг. Даже члены его собственной Рабочей партии дезавуировали его слова относительно церковного вопроса {50}. Потрясенный и уязвленный, он перестал посещать заседания, вместо этого отправившись в очередной тур с головокружительными лекциями — подальше от Парижа.
Лаура с ним не поехала — у них не было денег. На Францию обрушились небывалые морозы, и Лаура писала, что если бы не старая шинель ее отца, она бы замерзала даже в постели. В разгар своих выборных волнений Лафарг не заплатил за квартиру и оставил Лауру совершенно без средств {51}. Энгельсу он написал, что хозяйка уже нанесла Лауре несколько неприятных визитов — и спросил, не мог бы Энгельс прислать им чек {52}.
Энгельс был в ярости, что Лафарг довел дела до такого состояния: «Почему Лаура должна подвергаться таким унижениям, когда ты прекрасно знаешь — достаточно было одного слова от нее, или даже от тебя — и все было бы решено?!» {53}
Нервы Энгельса были изрядно расшатаны — той осенью ему вновь пришлось отражать атаки на Эвелинга и тратить время на бесконечные письма в его защиту. Можно только гадать, не хотел ли он забрать дочерей Маркса к себе в дом и избавить их от эгоистичных и создающих одни неприятности супругов. И Эвелинг, и Лафарг вступили в пору «среднего возраста», но не добились ничего, что свидетельствовало бы об их зрелости — человеческой или политической.
50. Лондон, 1892
Теперь вы понимаете, что за прекрасное оружие держите в руках у себя во Франции в течение 40 лет — всеобщее избирательное право; если бы только люди умели им пользоваться! Оно медленнее и гораздо скучнее, чем призывы к революции, но зато в десятки раз эффективнее.
Фридрих Энгельс {1}
Профессиональная деятельность Тусси полностью сосредоточилась на профсоюзном движении, в то время как Эвелинг продолжал разрываться между реальной и грубой политикой социализма — и сияющим миром театра. Тусси описывала Лауре их жизнь, как «необходимость хорошенько попотеть за чертовски маленькие деньги». Эвелинг все еще лелеял надежду, что его пьесы будут ставить, но Тусси говорила: «Дьявольски плохо то, что надеждами нельзя оплачивать счета». Чтобы добыть денег, она «рубит переводы» для журналов, а также осваивает машинопись на новой волшебной машинке. В целом же жизнь их состояла из постоянного труда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});